Все́волод Алекса́ндрович Рожде́ственский (29 марта (10 апреля) 1895, Царское Село, Санкт-Петербургская губерния, Российская Империя - 31 августа 1977, Ленинград, СССР) - русский поэт, в начале 1920-х гг. входивший в число «младших» акмеистов.
Биография
Родился 29 марта (10 апреля) 1895 года в Царском Селе. Отец, Александр Васильевич Рождественский (1850-1913), преподавал Закон Божий в Царскосельской гимназии с 1878 по 1907 год. В этой гимназии Всеволод начал учиться.
В 1907 году семья была вынуждена переехать в Санкт-Петербург. Закончив 1-ю петербургскую классическую гимназию, он поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета, который не окончил из-за начавшейся войны.
Первый сборник стихов - «Гимназические годы» (1914). Входил во второй «Цех поэтов», влиянием поэтики акмеизма отмечены его сборники «Лето» и «Золотое веретено» (оба 1921). Занимался переводами для издательства «Всемирная литература». Рождественский в наибольшей степени разрабатывал «экзотическую» линию акмеизма, восходящую к Гумилёву: его стихи начала 1920-х гг. в изобилии населены путешественниками, пиратами, корсарами, санкюлотами и т. п. В то же время Рождественскому, по мнению критиков, хорошо удавалась и пейзажная лирика, воспевающая (совсем не в акмеистическом духе) мирные радости сельской жизни и безмятежной любви.
Один из немногих младших акмеистов, продолжавший активно печататься в последующие годы: опубликовал около десятка стихотворных сборников (в основном в жанре интимной, городской и пейзажной лирики) и двухтомник избранного (1974). Его стихи, в целом сохранившие неплохую технику, демонстрируют постепенный переход от модернистской поэтики к традиционной, с небольшой долей «разрешённой» историко-географической романтики.
Участник Великой Отечественной войны (военный корреспондент).
Награждён орденами Трудового Красного Знамени и Красной Звезды, медалью «За боевые заслуги»
Старшая сестра поэта - Ольга Александровна Рождественская (Федотова) (1885-1978).
Всеволод Рождественский умер 31 августа 1977 года в Ленинграде. Похоронен на Литераторских мостках Волковского кладбища.
Всеволод Рождественский
ИЗ КНИГИ "СТРАНИЦЫ ЖИЗНИ"
Коктебель и М. А. Волошин неразделимы. Он первый поселился в этих неприветливых местах в самим им построенном доме, к порогу которого подкатывались волны прибоя. С него, собственно, и начинается литературная история Коктебеля, бывшего до тех пор глухой деревушкой болгар, переселившихся сюда с родины во время русско-турецкой войны 1876-1877 годов. ...
В тонких акварелях, похожих на строгие и точные стихи, и в стихах, следующих всем принципам изобразительного искусства, Волошин отразил и преобразил первобытный киммерийский пейзаж, вдохнув в него столько собственной души и литературных традиций, что этот неведомый уголок Крыма стал неотъемлемой частью русской поэтической культуры его эпохи.
Около сорока лет ведя жизнь отшельника и поэта, М. А. Волошин в простых сандалиях, с непокрытой головой, с пастушеским посохом в руке исходил все полынные тропы пепельно-серых холмов, глухие ущелья крымских предгорий, безлюдную полосу морского берега от Феодосии до Судака.
Он первый начал изучать уходящую в глубокое прошлое историю этого края. Вместе с Феодосийским археологическим музеем организовал раскопки найденных им развалин древнегреческого города Каллиеры572 и остатков армянского монастыря византийской эпохи. По его предварительным расчетам летчики с высоты орлиного полета разыскали в море древний мол генуэзского порта, а геологи в одной из ближайших гор обнаружили залежи превосходной породы, из которой в Новороссийске долгое время вырабатывали цемент для подводных портовых сооружений. При его непосредственном участии получили начало первые в Советском Союзе планерные состязания на плоской горе Климентьева. Волошин служил проводником научной экспедиции знаменитого геолога Ф. Ю. Левинсона-Лессинга, изучавшего ущелья и обрывы горной системы Карадаг. Его акварели, выставленные во всех художественных музеях Юга, приложены как неоценимые образцы геологического пейзажа к ученым трудам советских геологов.
Историк, археолог, ботаник, геолог, художник, поэт, Максимилиан Волошин одухотворил свой Коктебель страстной, до старости не угасающей любовью. Отлогие шиферные холмы степного предгорья казались ему подобием срединной Испании, где бродил он в свои студенческие, парижские годы; выжженные солнцем мысы и заливы - точным повторением пейзажей Греции и Малоазийского побережья. Те же очертания, тот же воздух, те же запахи трав и прогретой земли, те же оттенки моря и краски закатов.
Здесь в долгие зимние вечера, когда над степными увалами гуляет сбивающий с ног северный ветер, а на безлюдный берег в нескольких десятках шагов от дома с грохотом рушатся тяжелые мутно-зеленые волны, в тихой комнатке, содрогающейся, как на маяке, от порывов яростного черноморского норд-оста, проводил он одинокие часы за чтением исторических сочинений, писал стихи, достойные быть продолжением "Легенды веков" Виктора Гюго, и с помощью небольшой астрономической трубы следил за ходом планет и созвездий. Когда кончалась зима, по зацветающим степным взгорьям и косогорам, покрытым алым ковром сухих и легких маков, уходил он с чабаньей палкой в руке в далекие пешеходные странствия по просторам любимого им Восточного Крыма. ...
Я познакомился с М. А. Волошиным ранней весной 1926 года573, когда он приезжал, после Москвы, в Ленинград со своей выставкой акварелей, посвященных природе Восточного Крыма. До сих пор я не знал его как художника, хотя имя Максимилиана Волошина, поэта, мне было, конечно, хорошо известно. Я привык с интересом относиться к нему как к выдающемуся мастеру стиха, хотя стих этот и казался несколько отягощенным пышной, чисто эстетической декоративностью.
Уже в те времена бросалась в глаза особенность его творческого дара, резко отделявшая Волошина от поэтов модернистов. Несмотря на обилие отвлеченно-философских понятий и пристрастие к мистическим обобщениям, поэт явно стремился к смысловой точности и зрительной очерченности образов, обнаруживая любовь ко всему празднично-яркому, многокрасочному, декоративно-торжественному. Почти все волошинские стихи были посвящены темам искусства. И только намечалось тяготение к темам русской истории, нашедшим впоследствии широкое место в его послевоенных книгах и в особенности в стихах, написанных за последние годы. Примечательны были также и стихотворные пейзажи Коктебеля, которые в сочетании с выставленными в Доме искусств акварелями давали незабываемо яркий образ этого мало кому известного тогда уголка Крымского побережья. Мастер акварели и поэт органически были слиты в Волошине и резко определяли его творческое своеобразие.
По своим прежним чисто читательским представлениям я ожидал увидеть изысканного парижанина, типичного француза, чуть ли не в цилиндре и с моноклем в левом глазу. Велико же было мое удивление, когда передо мной оказался невысокий, богатырского сложения человек с чисто русским лицом, с широкой дьяконской шевелюрой и густой, окладистой бородой - почти персонаж из пьесы Островского. Все в его облике дышало давней, чуть ли не допетровской Русью. И только изысканно построенная, несколько грассирующая речь, изящно-сдержанный жест да строгое профессорское пенсне выдавали в Волошине европейца, завсегдатая поэтических собраний и людных вернисажей. И еще больше поразил меня Максимилиан Александрович позднее, в родном ему Коктебеле. Здесь, среди степных полынных холмов и диких скал побережья, он, облаченный в домотканую оранжевую хламиду, с обнаженной головой, с разлетающимися по ветру седоватыми кудрями под древнегреческой повязкой, с пастушеским посохом в руке, казался похожим на ясноглазого, примиренного с жизнью старца, бродячего рапсода гомеровских времен.
В Ленинграде Волошин пробыл около месяца, и за это время мы не раз встречались с ним на различных вечерах и выступлениях. Несколько бесед на поэтические темы, обмен стихами, совместные прогулки по городу положили начало более тесному знакомству. Я получил настоятельное приглашение Максимилиана Александровича приехать к нему в Коктебель, который начал сильно интересовать меня как еще неведомая мне страна. Хотелось попасть туда весной, но, отвлеченный разными делами, я мог осуществить свое намерение только в августе того же года.
Крым я знал хорошо, но бывать мне приходилось только на Южном берегу, по курортным маршрутам. Я отдал обычную дань восторга прославленным бухтам и кипарисам и потому был несколько разочарован, когда, свернув после Джанкоя, поезд неторопливо потащился через унылые степные просторы, даже не отмеченные на горизонте синей грядою гор. И море перед Феодосией подошло как-то сразу длинной, во весь кругозор мутно зеленеющей полосой, почти как продолжение все той же безнадежной равнины. Только далеко уходящий мыс с белыми домиками города, рассыпанного на его голой горбатой спине, дышал чем-то южным и непривычным. Необычайное для традиционного Крыма сочетание цветов изжелта-серого и густо-синего - вот первое, что бросилось в глаза. Феодосия в то время почти не была тронута курортной жизнью. Здесь в порту кипела будничная суета. Огромные иностранные пароходы, пришедшие за зерном, стояли на рейде. По жарким улицам, покрытым жидкой тенью пропыленных акаций, проходили шумными группами английские, итальянские, греческие моряки. В кабачках завывали молдаванские скрипки. Рыбаки сушили на песчаных отмелях свои сети. На базарной площади толпились длинные мажары окрестных татар и крепко слаженные двуколки немцев-колонистов. Дощатые стойки ломились под тяжестью корзин с глянцевитым отузским виноградом, бронзовыми грушами и продолговатыми упругими яблоками кизилташских садов. Город, почти лишенный зелени, каменный, гулкий, насквозь прогретый солнцем, лениво карабкался своими одноэтажными мазанками под черепичной крышей все вверх и вверх по крутым склонам холмов. Четырехгранные генуэзские башни, сохранившие изящество строгих и несколько суровых очертаний, восходили вслед за ними величественно и неторопливо. Море показывалось за каждым поворотом горбатых ступенчатых улиц, все шире и шире развертывая свой ослепительный смеющийся аквамарин. А под ногою звенели древние плиты с полустертыми обрывками латинских надписей, и, казалось, стоит только ковырнуть в известковой стене оврага какой-нибудь камень, чтобы к ногам упал черепок античной посуды или генуэзская монета. Почва Феодосии, одного из древнейших городов Южной Европы, насыщена останками древнейших культур. Даже самый воздух здесь отстоян, как древнее вино, пронизан запахом исторических воспоминаний. Сложная индустрия современного порта непосредственно соседствует с археологическими богатствами еще не раскопанного до конца Карантинного холма.
Поезд пришел к вечеру, когда привокзальная пыльная площадь была перерезана длинными фиолетовыми тенями. Побродив по окраинным улицам, закусив в греческом кабачке жареной скумбрией и прохладным терпким виноградом, я уже в сумерках отправился на базарную площадь, где без особого труда нашел попутчиков в Коктебель. Ехать нужно было на скрипучей линейке около двадцати километров, почти все время степью, уже прохладной и душистой. Неугомонное стрекотание цикад сопровождало нас всю дорогу. Перед самым Коктебелем пошли невысокие, очень пологие холмы, и наконец с высоты одного из них сверкнуло залитое восходящей красноватой луной, замкнутое в полукружие залива море. Прямо, на близком горизонте, встали зубчатые горы, а дорога, змеясь, побежала к окаймленному белой тесьмой прибоя пустынному побережью.
Дом М. А. Волошина можно было узнать сразу. Он стоял одиноко, у самой морской черты, и бросался в глаза причудливостью своих архитектурных очертаний. Приземистая четырехугольная "вышка" венчала его обычную для крымских жилищ черепичную крышу. Легкие деревянные галерейки и внешние лестницы опоясывали это строение со всех сторон. От моря отделялось оно тощим, сквозным садиком, с трудом выращенным на этой негостеприимной и скудной почве. Тяжелые волны подкатывали, казалось, к самому порогу этого странного жилища. Оно и стояло несколько в стороне от немногих домиков пустынного берега, гранича только с полынной степью. Я соскочил с линейки и направил шаги на оживленный гул голосов и слабое мерцание свечей на ближайшей веранде. Мелкие сухие камешки скрипели под моими подошвами. Пряное дыхание полыни наполняло воздух.
Залаяла собака, за ней другая, и навстречу из-за стола, на котором, видимо, только что был подан ужин, выскочило такое множество народу, что я в первую минуту совершенно растерялся. Приветствия, возгласы, радостные восклицания. Понемногу я стал различать и знакомые лица. Вдруг все расступились. Навстречу мне шел сам хозяин. Его плотная низкая фигура была облачена в какое-то подобие очень короткого балахона, волосы серебристо пушились, относимые ветром.
Ну вот, наконец! - произнес Максимилиан Александрович очень мягким, приветливым голосом, раскрывая широкие объятия. - Телеграмму получили еще вчера. Но я так и подумал, что вам захочется побродить по Феодосии, подышать воздухом моего города (он так и сказал - "моего города" - неоспоримым тоном хозяина всех этих мест). Видели вы башню Климента Шестого? Если бы не эти ужасные ларьки и киоски, которые облепили ее со всех сторон, она была бы прекрасна. У нее строгое и величественное лицо...
Макс, Макс! Да подожди ты со своей историей, - выручила меня одетая почти так же, как Волошин, маленькая подвижная женщина с седоватыми, коротко подстриженными волосами, расчесанными на мужской пробор. - Дай ты ему отдохнуть с дороги. Поужинать, наконец! Сюда, сюда! Лезьте через эту скамейку. Вот ваше место. Слева от вас московский астроном, справа художница. Она же чемпион по плаванью. Знакомить не буду. Делайте это сами. Здесь все друзья.
И действительно, не прошло и десяти минут, как я уже чувствовал себя как дома. Разговор за столом не умолкал ни на минуту, острая, непринужденная шутка то там, то здесь поднимала взрывы самого беззаботного молодого смеха. Понемногу в лунных сумерках я начал различать знакомые - пусть только издали - лица. Группа ленинградских художников: Петров-Водкин, Остроумова-Лебедева, скульптор Матвеев. Московские филологи, поэт Г. Шенгели, какие-то старцы с профессорскими бородками и самый пышный цветник молодежи всех возрастов и темпераментов, скрипачи, балерины, художники и просто энтузиасты литературы. Ужин продолжался долго и шумно. Было истреблено неисчислимое количество черного винограда, рассыпанного на подстилке из свежих листьев, выпито две огромные бутыли легкого, со сладковатой кислинкой, деревенского вина. Я, оказывается, попал на праздник, день рождения и совершеннолетия одной из "отроковиц" - дочери известного ученого. Голова у меня гудела от усталости, от обилия впечатлений этого первого крымского дня, но я не отрываясь следил за нитью общей беседы.
После ужина на утоптанной площадке садика затеяли танцы. А луна поднималась над заливом все выше и выше. Море глухо шумело в двух шагах за жидкой оградой каких-то тонкостволых неведомых мне деревьев и колючего кустарника. Устав кружиться, мы уселись на полукруглой деревянной скамеечке лицом к морю и звездам. Макс (так все здесь звали хозяина) был посажен в середину, и начались обычные для коктебельского дома "страшные и нестрашные рассказы", шарады, загадки и, наконец, стихи, стихи без конца...
Разошлись уже поздно. Так как дом был переполнен, спать меня положили в мастерской, на узком и длинном диване под огромным гипсовым муляжом египетской царевны Таиах. Я долго не мог заснуть, прислушиваясь к монотонному грохоту моря. Наконец усталость взяла свое.
Но мне так и не суждено было провести эту ночь спокойно. Под впечатлением ли необычайных рассказов в духе Эдгара По или от обилия новых лиц и шумных бесед мне все время снился один и тот же бесконечный сон, в котором присутствовало море, неведомый город, улицы, полные народа в странных одеждах, и какая-то чуждая, гортанная речь. С рейда подходила полукругом парусная вражеская эскадра, вспыхивали белые облака дыма на бортах кораблей, тяжелый, ленивый грохот канонады катился по прибрежным волнам.
Канонада росла, ширилась. Почти громовой удар прокатился над самой моей головой. Я проснулся и рывком сел на своем ложе. Кто-то тряс меня за плечи: "Скорее! Скорее! Дом не выдержит. Скорее на воздух!"
И только тут я заметил, что пол словно уходит куда-то в сторону, что, вздрагивая и чуть пружиня, выгибаются стены. "Землетрясение!"574 - пронеслось у меня в голове. Но это слово уже слышалось отовсюду. Хлопали двери, скрипели деревянные ступени лестниц. Весь дом был в движении, суматохе. Люди выскакивали на дворик, едва закутанные в простыни и одеяла.
Когда я выбежал на свежий воздух, глазам моим предстало необычайное зрелище. Все население волошинского жилища в самых фантастических одеяниях, наскоро наброшенных на плечи, шумно и бестолково роилось среди колючих кустов небольшого дворика. Все взгляды были обращены на только что покинутый дом. А его чуть-чуть пошатывало, стены прогибались, то тут, то там давая легкие трещины. С крыши, от полуразвалившейся трубы, сыпались обломки кирпича, сползала черепица. Движение шло толчками, с самыми неправильными интервалами. Земля была неспокойной, и порою казалось, что ее, как огромную скатерть, кто-то тихонько поддергивает из-под ног. Неприятное, томительное чувство полной беспомощности. Едва ощутимые колебания почвы продолжались все время, с легкими перерывами, и никто не знал, какой сокрушающий завершительный удар может последовать за этой легкой судорогой земли. Больше всего тревожило море. Что, если огромный вал обрушится на берег, заливая все вокруг? Но залив был совершенно спокоен и привычно отражал высоко поднявшуюся луну.
Только к рассвету прекратились угрожающие толчки. Напряжение первых минут испуга и недоумения сменилось усталостью и равнодушием. Женщины и дети, захватив из дому одеяла, подушки, предпочли все же остаться на ночлег под открытым небом. К ним- присоединилось и старшее поколение. Молодежь решила вернуться в дом.
Поднявшись по наружной лестнице обратно в мастерскую, я увидел книги, выбитые ночным толчком из тугих рядов на полках, сдвинутую мебель и заклиненные ставни. На диване рядом с подушкой лежала привезенная когда-то хозяином со склонов Везувия вулканическая "бомба", упавшая с полки рядом с моей головой. Мелкие осколки стекла хрустели под ногами. Но огромное гипсовое лицо царевны Таиах сияло резким, чуть приподнятым разрезом глаз все так же таинственно и спокойно...
Несколько дней землетрясение было главной темой разговора на вечерних сборищах. Но прошла неделя, другая, и жизнь вернулась к привычным берегам.
В тесной каморке под чердачными балками уже не так жарко. Солнце ушло в сторону, но его ровный матовый отсвет рассеян повсюду. Я пододвигаю рабочий столик к окну, и теперь у меня перед глазами вся коктебельская долина, вздымающаяся к западу зелеными пятнами виноградников, среди которых то там, то тут краснеют черепичные крыши поселка. Горы видны необычайно отчетливо, каждой своей трещинкой, каждым изломом. Прямо - зубчатая Сюрю-Кая, напоминающая скалистые пейзажи Мантенья или Леонардо да Винчи. Чуть левее - лесистый конус Святой горы. А еще левее - обрывающаяся в море черная оголенная Кок-Кая, предгорье Карадага, вулкана, погасшего в незапамятные времена. Если вглядываться в резкий ее контур, можно различить необычайный феномен природы - четкий и поразительно похожий профиль Максимилиана Волошина.
Хорошо работается в этой каморке, высоко взнесенной над всем коктебельским домом, удаленной от всякого шума. Легкий бриз проходит по ней волнами набегающей свежести, пахнет полынью с ближайшего степного взгорья, стрижи с тонким писком перечеркивают синий квадрат окна. Вся комната наполнена ровными ритмическими вздохами моря. На подоконнике всегда либо золотая пахучая дыня, либо тарелка с черным виноградом. По издавна установившейся традиции эта комната предназначена поэтам, и не одно поэтические поколение видело ее белые оголенные стены. Здесь в дореволюционные годы лихорадочно записывал свои океанские видения Бальмонт575, В. Я. Брюсов слагал сонеты на темы древней истории, Андрей Белый погружался в метафизические туманы глоссолалии, исследуя метрику русского классического стиха. Здесь отдавала дань романтике Черноморья и молодая плеяда советской поэзии.
Сюда редко кто заходит. Разве только послышатся иногда по узкой чердачной лестнице размеренные грузные шаги самого Максимилиана Александровича. Он войдет с очаровательной извиняющейся улыбкой, тяжело опустится на скрипучий табурет. Лениво пощипывая ягоды винограда, глядя в окно на голубые горы, терпеливо выслушает свеженаписанные стихи, поразит автора меткими неожиданными замечаниями и, поймав зерно какой-нибудь заинтересовавшей его мысли, начнет развертывать увлекательную ткань монолога о поэтическом мастерстве, о великих тенях прошлого, легко и свободно извлекая из неисчерпаемых глубин своей памяти нужные цитаты на всех европейских языках.
Время течет незаметно, и уже снизу не раз доходит настойчивый голос Марии Степановны ("Маруси" - как здесь все ее называют), возвещающий час обеда, а мы все еще не можем кончить беседы... Иногда к вечеру, когда холмы уже отбрасывают глубокую синюю тень, а море приобретает невыразимый словом густо-фиалковый цвет, резко подчеркнутый шафранными красками побережья, я поднимаюсь по утлой наружной лесенке в мастерскую. Это огромной высоты комната, всегда полная прохлады, желтая в лучах уходящего солнца. В архитектурном своем разрезе она напоминает абсиду романской часовни. Восточную нишу занимает в ней гладкий деревянный стол с разбросанными на нем папками акварельных пейзажей и узенькими рулонами ватмана. По стенам многоярусно высятся книги. Здесь история всех искусств, все художественные журналы двух первых десятилетий века.
Ни единой фабричной штампованной вещи. Все сделано собственными руками: гладкие длинные скамейки, кушетка, покрытая домотканым болгарским ковром. В простенках несколько кисейных татарских вышивок слабо поблескивают потускневшими золотыми нитями.
То же и наверху, в рабочей комнате самого Макса. Простая доска на легких перекрещенных козлах служит ему письменным столом. Роль полочек для разных мелочей выполняют поставленные друг на друга фанерные ящички почтовых посылок... В высоком стакане вместо цветов пучок сухой пахучей полыни и мягкий, колеблющийся от малейшего дыхания веер белесого ковыля.
На стенах, затянутых той же темно-красной болгарской тканью, полотна художников "Мира искусства", листы парижских графиков, несколько авторских офортов О. Редона. ... На самодельных полочках целый музей средиземноморских воспоминаний: какие-то засушенные плоды, кипарисовые четки католических монастырей, испанское ex voto576, итальянские кастаньеты с выцветшими ленточками, деревянная скульптура верхнерейнского средневековья, муляжи египетских музеев, медные иконки Новгорода и Пскова, старофранцузские пергаменты с затейливой киноварной вязью и огромные, отливающие то желто-серебряным, то зеленовато-золотым перламутром раковины с тропических отмелей Тихого океана. ...
На доске рабочего стола набор акварельных красок и пришпиленная к фанерному листу еще свежая акварель - типичный коктебельский пейзаж с желтыми пустынными холмами, где глубоко врезаны лиловые тени, а на горизонте ослепительно-синяя или темно-зеленая черта - тяжелое вечернее море. В широко раскрытой двери на белый деревянный балкон дышит, сверкает, переливается всеми оттенками драгоценно вытканной парчи морская синь. Свежий ветерок, то и дело входя в комнату, шевелит страницами раскрытой книги и легкой, почти бесплотной сединой поставленного в стакан ковыля.
Сюда, в эту комнату, залитую косым вечереющим солнцем, сходятся для работы, для стихов, для свежих журналов все обитатели дома. Предвечернее время - законный час беседы, когда двери открыты для любого посетителя, в том числе для путников, впервые заглянувших в Дом поэта. Но у меня есть особая привилегия - подниматься сюда и в утренние часы, когда Макс работает над своими акварелями. Я сажусь в сторонке и перелистываю книги поэтов богатейшее собрание, достойное музея, или разглядываю - в который уже раз диковинное разнообразие полок и альбомов. Иногда мы перекидываемся редкими репликами, которые постепенно разгораются в легкую беседу. Не отрывая склоненной головы от рисунка, вкрадчиво и осторожно водя кисточкой, Волошин рассказывает что-нибудь из своих странствий по Греции, по Пиренейскому полуострову, вспоминает годы прошлого, людей, встречающихся ему на пути и чем-либо поразивших воображение. Постепенно, по кусочкам, изо дня в день, в течение ряда лет я узнаю всю его жизнь. ...
Прогулки с Максимилианом Александровичем по живописнейшим окрестностям Коктебеля доставляли незабываемое наслаждение. Как никто, знал он каждый уголок родной ему Киммерии и по поводу каждого пересохшего фонтана, каждого одинокого дерева, каждой развалины рассказывал замечательные легенды.
Я уже упоминал о том, что был он страстным геологом, умевшим вдохновенно читать по любой горной складке или оврагу увлекательную книгу земли. Сорвав какую-нибудь незаметную степную травку или пряный цветок, Волошин часами мог рассказывать о Линнее и Тимирязеве. Ковырнув посохом землю и вытащив какой-нибудь старинный черепок, он импровизационно развертывал археологические повести, которыми заслушивались и почтенные, скептически-осторожные ученые. Помню, с каким восторгом рассказывал он о том, как летчики по его просьбе произвели несколько аэросъемок в указанном им месте залива, и на отпечатанных снимках отчетливо можно было увидеть остатки древнегреческого мола, далеко уходящего в море. Это позволило в дальнейшем точно установить место потерянного города Каллиеры, о существовании которого в этих местах Максимилиан Александрович давно подозревал по сочинениям античных географов и апокрифическим картам. Произведенные феодосийским музеем раскопки действительно обнаружили под наносами османской и генуэзской эпох фундамент византийской трехабсидной церкви, а под нею тяжелые известковые плиты древнегреческих мостовых.
Коктебельский залив в XIII-XIV веках разграничивал владения Венеции и Генуи, и на его оранжевых холмах происходили жестокие битвы этих соперничающих торговых республик. Открытая с помощью Волошина "Отроковица эллинской земли в венецианских бусах - Каллиера"577 была последним оплотом хищной Венеции на крымской земле.
Незаменимый собеседник и великий знаток Восточного Крыма, Волошин в те годы был неизменным руководителем прогулок, которые устраивала молодежь, съезжавшаяся в Коктебель. Ходили к Овечьему источнику, в Каньоны, в Мертвую бухту, на Перевал, откуда как на ладони видны грушевые и яблоневые сады Нижних Отуз и замыкающий горизонт голубой гребень мыса Меганом. Заросшими колючей ежевикой и диким кизилом тропинками совершали подъем на Святую гору, к могиле мусульманского отшельника и, конечно, пускались в долгие странствования по хребтам и ущельям Карадага, чтобы там, с высоты орлиного полета, глядеть в зияющий обрыв кратера и наблюдать, как у его подножия разбиваются огромные сердитые волны.
Волошину, страдавшему одышкой, трудно было принимать участие в далеких горных экскурсиях, но он неизменно провожал нас до первого ущелья, подробно рассказывая об известных ему наизусть пастушьих тропах и переходах. ...
Последние два года жизни Максимилиан Александрович провел в неустанном борении с надвигавшейся на него болезнью. Опухали ноги, слабо работало сердце, часами мучила астма. Огромным усилием воли он преодолевал недомогания и старался казаться таким же общительным и приветливым, как всегда. Он положительно не мог жить без друзей, без юношеского беспечного смеха в комнатах, без свежей книги, без застольной беседы. Глаза его загорались, если читали ему удачные стихи или рассказывали о новой победе науки. С нежностью перелистывал он страницы, говорящие о вечных ценностях искусства.
Я помню, как в один из ясных, но уже холодных сентябрьских вечеров говорил он за чайным столом с только что приехавшим с Кавказского побережья Андреем Белым578, старинным другом Коктебеля. Трудно было представить более различных даже по внешнему облику людей. Волошин, грузно ушедший в кресло, величественно седой, иронически благодушный, слушал молча и только изредка кротким и беззащитным движением тянул к собеседнику пухлую протестующую руку. Андрей Белый, худобой своей напоминавший факира, необычайно юркий, подвижный и даже стремительный в своих резких, угловатых словах и изгибах, с белесым разлетающимся пушком седины вокруг прокаленного кирпичным загаром черепа, фанатично горя небесно-голубыми, вкось поставленными глазами, метался по комнате и непрерывно, как бурная кавказская река, сыпал искрами и брызгами блистательных афоризмов. Недавно вернувшийся из Европы и два месяца дышавший воздухом батумских цитронных рощ, он вулканически переживал радость возвращения под небо родной культуры. Он зримо "отрясал прах гнилой западной цивилизации", захлебываясь восторгом, говорил о неповторимой чистоте снеговых линий Кавказского хребта и о своем новоприобретенном приятеле, неграмотном старике абхазце, который уже сто четыре года пасет овец на альпийских склонах и в житейской мудрости "превзошел самого Гёте".
Чтобы разрядить все более и более накалявшуюся атмосферу его нервного монолога, который мог закончиться очередной истерикой, Максимилиан Александрович двумя-тремя умело и вовремя вставленными репликами перевел разговор на последнюю работу Белого о пушкинских ритмах579. Но и он только отчасти достиг своей цели. Начав спокойно повествовать о своем исследовании, излагать основные его принципы, поражающие своей парадоксальностью, Белый, поймав недоверчивую улыбку Волошина, вновь взвился на недосягаемые вершины красноречия. Теперь он уже бегал по комнате, рискуя опрокинуть стулья. Мария Степановна осторожно отодвинула от края стола его стакан с недопитым чаем. А он, не замечая ничего, кроме своей буйно несущейся мысли, сыпал доказательствами, цитатами и даже математическими формулами. Желая наглядно показать движение "лирической доминанты" в пушкинском стихотворении "Кавказ подо мною. Один в вышине...", Белый, широко взмахнув рукой, достал с верхнего угла шкафа воображаемую линию диаграммы, бешеным скачущим аллюром понес ее, высоко держа над головой, через всю комнату на наружный балкон и там, обвив дважды вокруг балясины перил, резким, решительным движением бросил в море. Когда он, задыхаясь, вернулся к столу и бессильно опустился на стул, отирая мелкие капельки пота, Волошин чрезвычайно мягким, но не лишенным сарказма голосом заметил ему:
Вот ты, Боря, тут доказывал, что весь Пушкин укладывается в математическую формулу и что ход его интонаций можно не только изобразить графически, но и предсказать по первой же строке. Почему же тогда ты, столь блестяще все это понявший, не напишешь сам "Я помню чудное мгновенье..." или "Для берегов отчизны дальной..."? Ведь это же, оказывается, так просто...
Белый поперхнулся глотком чая и перевел разговор на другую тему.
В последний раз я видел Максимилиана Александровича летом 1932 года. Он уже заметно одряхлел и почти не выходил из своей комнаты. Одышка часто прерывала его речь. Но он по-прежнему был окружен молодежью и почтенными учеными, отдавая весь свой вечерний отдых занимательной беседе. По-прежнему, преодолевая болезнь, поднимался он на свою рабочую вышку и склонялся над свежим листом начатой акварели, чтобы подготовить ее как подарок кому-либо из отъезжающих друзей. Этот обычай соблюдал он свято, не обходя даже "отроков" и "отроковиц". Но рука уже плохо слушалась художника, и было грустно смотреть на отчаянные попытки вернуть еще недавнее мастерство. Максимилиан Александрович уже не предавался своим обычным импровизациям, а если вел по-прежнему за собой общий разговор, то только отдельными направляющими репликами. Все реже вспыхивал в нем прежний Волошин, и редко теперь, уступая настоятельным дружеским просьбам, читал он свои стихи.
В этот раз мое пребывание у моря было кратким. Я торопился на осенние месяцы в Среднюю Азию, в Казахстан, где должен был принять участие в геологической экспедиции, и заехал в Коктебель, сделав значительный крюк, только для того, чтобы не изменить долголетней привычке. Мы, по обычаю, много беседовали с Максимилианом Александровичем и даже пускались в недальние прогулки. Но мне грустно было видеть его неуверенные движения, слушать порой уже затрудненную речь.
Помню, в день моего отъезда он чувствовал себя особенно плохо (астма мучила его всю ночь), но в минуту прощания, как ни отговаривал я его, собрал все свои силы и вышел меня проводить за ограду дома к станции почтового автобуса. Там, на сухой полынной тропинке, он обнял меня молча, и я в то же мгновение с необычайной остротой печали почувствовал, что это наша последняя встреча. Полтора месяца спустя в маленьком предгорном городишке Казахстана Аулие-Ата, разбирая почту, привезенную верховым на нашу геологическую базу, я распечатал узкий синеватый бланк телеграммы. Сухо и кратко она извещала о смерти М. А. Волошина 11 августа 1932 года. ...
Из книги Воспоминания о Максимилиане Волошине автора Волошин Максимилиан АлександровичВСЕВОЛОД РОЖДЕСТВЕНСКИЙ Одна из глав мемуарной прозы поэта Всеволода Александровича Рождественского (1895-1977) "Страницы жизни" - его воспоминания о встречах с Волошиным ("Коктебель Максимилиана Волошина"). Фрагменты из этих воспоминаний даются по кн.: Рождественский Вс.
Из книги Стихи и проза автора Давыдов Денис ВасильевичВсеволод Рождественский Денис Давыдов Герой двенадцатого года, Неукротимый партизан, В горячих схватках в честь народа Крутил он вихрем доломан. Гусарской саблею сверкая, Строфу свою рубя сплеча, Он знал, что муза, «дева рая», Куда как сердцем горяча! За словом он в
О. Горчаков. Страницы большой жизни. О Яне Берзине
Из книги Антонин Дворжак автора Гулинская Зоя Константиновна Из книги Страницы моей жизни (сборник) автора Хейдок АльфредНовые страницы жизни и творчества В разгар работы над «Якобинцем» в Прагу приехал Петр Ильич Чайковский. То было его первое посещение чешской столицы, которым воспользовались чехи, чтобы еще раз продемонстрировать свою любовь к русскому народу и его культуре. Прием
Из книги Воспоминания о Михаиле Булгакове автора Булгакова Елена СергеевнаСтраницы моей жизни
Из книги Мой дед Лев Троцкий и его семья автора Аксельрод Юлия СергеевнаЛ. Е. Белозерская Страницы жизни О, мед воспоминаний… Сергей Есенин Знакомство Москва только что шумно отпраздновала встречу нового, 1924 года. Была она в то время обильна разнообразной снедью и червонец держался крепко… Из Берлина на родину вернулась группа
Из книги «Я был отчаянно провинциален…» [сборник] автора Шаляпин Федор ИвановичИз книги Л.Д. Троцкого «Дневники и письма» Страницы дневника. Записи 1933 года Перед отъездом Итак, на наших паспортах проставлены отчетливые и бесспорные французские визы. Через два дня мы покидаем Турцию. Когда мы с женой и сыном прибыли сюда – четыре с половиной года тому
Из книги Говорят что здесь бывали… Знаменитости в Челябинске автора Боже Екатерина Владимировна Из книги Жизнь моя за песню продана [сборник] автора Есенин Сергей АлександровичБорис Пастернак: уральские страницы жизни Просматривая фотографии Бориса Пастернака, не перестаешь удивляться. Сколько бы лет ему не было, на фото он везде одинаков. Причиной тому глаза. Большие и грустные. Фаина Раневская вспоминала, что как-то Анна Ахматова сказала ей:
Из книги Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р автора Фокин Павел ЕвгеньевичВсеволод Рождественский Есенин Умер Есенин! Это трудно сказать вслух. Это так же трудно сказать, как «нет больше песни… Умерли березовые рощи, вечернее косое солнце, розовая дорожная пыль»…* * *Пустой коридор одной из «гостиниц для приезжающих». Дверь настежь. За круглым
Из книги автораРОЖДЕСТВЕНСКИЙ Всеволод Александрович 29.3(10.4).1895 – 31.8.1977Поэт, переводчик, мемуарист. Член «Кружка поэтов» (Пг., 1916). Член «Цеха поэтов» (до 1921). Стихотворные сборники «Гимназические годы» (СПб., 1914), «Лето (Деревенские ямбы)» (Пг., 1921), «Золотое веретено» (Пг., 1921), «Большая
- [р. 29.3(10.4).1895, Царское Село, ныне г. Пушкин], русский советский поэт. Учился на историко филологическом факультете Петроградского университета (1914‒16). Участник 1 й мировой войны 1914‒18 и Гражданской войны 1918‒20. Печатается с 1910.… … Большая советская энциклопедия
Рождественский Всеволод Александрович - (18951977), поэт. Родился в Царском Селе. В 1914 поступил на историко филологический факультет Петербургского университета. Тогда же опубликовал сборник стихов «Гимназические годы». Год прожил учителем в семье М. Горького. В 1919… … Энциклопедический справочник «Санкт-Петербург»
Рождественский Всеволод Александрович - (1895 1977), рус. сов. поэт. Судьбе Л. посвящено стих. «Не в силах бабушка помочь...» (1926), а также «Слова. (Лермонтов в Предкавказье)». В ст. «Лирика гнева и печали» («Звезда», 1964, № 10), рассматривая раннюю лирику Л., Р. отмечал своеобразие … Лермонтовская энциклопедия
РОЖДЕСТВЕНСКИЙ Всеволод Александрович - (1895 1977) русский поэт. В сборниках Земное сердце (1933), Окно в сад (1939), Русские зори (1962) верность культурным традициям, тема настоящего и прошлого Санкт Петербурга. Мемуары; работы о А. С. Пушкине … Большой Энциклопедический словарь
Рождественский Всеволод Александрович - (1895 1977), поэт. Родился в Царском Селе. В 1914 поступил на историко филологический факультет Петербургского университета. Тогда же опубликовал сборник стихов «Гимназические годы». Год прожил учителем в семье М. Горького. В 1919… … Санкт-Петербург (энциклопедия)
Рождественский Всеволод Александрович (1895–1977) – сын царскосельского священника, участник гражданской войны, «подмастерье» «Цеха поэтов» 1921–1923 гг., друг молодого Н. Тихонова, автор аккуратных стихов в классических формах и на классические… … Русские поэты Серебряного века
Рождественский Всеволод Александрович - (1895 1977), русский поэт. В сборниках «Земное сердце» (1933), «Окно в сад» (1939), «Русские зори» (1962) верность культурным традициям, тема прошлого и настоящего Санкт Петербурга Ленинграда. Мемуары; работы об А. С. Пушкине. * * *… … Энциклопедический словарь
Рождественский, Всеволод Александрович - современный поэт. Сын преподавателя. Окончил историко филологический факультет Петроградского ун та. Р. один из младших представителей акмеистической поэзии, состоял в "Цехе поэтов" (см.). Два первых сборника стихов Р. (не… … Большая биографическая энциклопедия
Рождественский Всеволод Александрович - Всеволод Александрович Рождественский (29 марта (10 апреля) 1895, Царское Село 31 августа 1977, Ленинград) русский поэт, в начале 1920 х гг. входивший в число «младших» акмеистов. Содержание 1 Биография 2 Адреса в Санкт Петербурге Петрограде … Википедия
Всеволод Александрович Рождественский - (29 марта (10 апреля) 1895, Царское Село 31 августа 1977, Ленинград) русский поэт, в начале 1920 х гг. входивший в число «младших» акмеистов. Содержание 1 Биография 2 Адреса в Санкт Петербурге Петрограде … Википедия
«Был еще Всеволод Рождественский, хорошенький, большеглазый мальчик. Он посвятил впоследствии много задушевных стихов Царскому Селу. <-..> Для всех, кто знает Город Муз, царскосельские стихи Всеволода Рождественского — источник светлой радости», — писал в статье о поэтах Николаевской гимназии (1952) ее выпускник — классик поэзии русского зарубежья .
Другой выпускник той же гимназии, один из лучших русских поэтов говорил:
«У Всеволода Рождественского есть тот беспредметный и напряженный лиризм, который владел нашими поэтами лет десять тому назад. Меня он пленяет едва ли только по воспоминаниям. Есть магия в этом набегании строк одна на другую, набегании, не дающем задерживаться ни на одном образе и оставляющем не память о стихотворении, а лишь вкус его» 9. 1 .
Оба мэтра поэзии были скупы на похвалы — немногие удостаивались их положительных отзывов, одним из них был их бывший соученик Всеволод Рождественский.
Сложно вместить в несколько страниц рассказ о жизненном пути поэта, бывшего «свидетелем неповторимых лет, наследником надежд, участником свершений».
О своей богатой событиями жизни «свидетеля века» Всеволод Александрович поведал на страницах автобиографической книги «Страницы жизни» (1962), о его творческом и жизненном пути написаны книги 9.2 , опубликованы воспоминания о поэте его коллег по перу, родственников и друзей 9. 3 . В настоящей статье мы кратко напомним основные этапы биографии В. А. Рождественского» остановившись чуть подробнее на его царскосельском детстве, и приведем несколько цитат из воспомианий его родственников и друзей, дающих представление о личности поэта.
Его отец преподавал Закон Божий в , был священником , вел тихую и размеренную жизнь.
Мать Всеволода не замыкалась на семейных заботах: преподавала в воскресной школе, открыла бесплатную читальню, заведовала студенческим общежитием.
Семья Рождественских занимала служебную квартиру на первом этаже , рядом с квартирой директора гимназии И.Ф. Анненского.
Вместе с Севой под присмотром родителей и няни Елизаветы Калязиной, росли старшие дети — брат Платон и сестра Ольга.
Лето семья проводила в селе Ильинском Тихвинского уезда, где владела небольшим домом, находившемся на опушке дремучего новгородского леса. Неподалеку от него стояла избушка няни Елизаветы, которая провела Севу с младенчества до студенческой скамьи, была искренне и бесхитростно привязана к семье Рождественских. Однажды няню нашли убитой в своей избушке. Всеволод тяжело переживал смерть любимой Елизаветы, он посвятил ей стихотворение:
Умерла моя Лизавета
А в прошедшем еще сентябре
Мы беседовали до рассвета,
Пили чай и легли на заре».
После окончания приготовительной школы Всеволод поступил в первый класс .
От первых лет учения в его памяти остались «только просторные, необычайно чистые коридоры со скользким плиточным полом и классы, пронизанные пыльными солнечными лучами. Печать скуки и благопристойности лежала на всем».
Намного занимательнее были игры со сверстниками в гимназическом дворе, посещение самодеятельных спектаклей в городском училище и Николаевской гимназии, после которых он пытался изобразить сцену из понравившегося спектакля.
Всеволод Александрович вспоминал, как с замиранием сердца следил за репетициями пьес «Кориолан» и «Рэс», поставленных в рекреационном зале гимназии:
«Меня приводили в восхищение и строгие хитоны греческих мудрецов, и сверкающие латы римских военачальников, и велеречивые монологи мифологических героев. Театр впервые в жизни предстал передо мною в строгости классических очертаний, на котурнах, в масках подлинного античного обихода, за точным соблюдением которого зорко следил сам вдохновитель этих постановок».
С детства он запомнил облик , его «высокую суховатую фигуру, чинную и корректную даже в домашней обстановке». Тогда он, как и большинство окружающих, не подозревал, что директор гимназии был поэтом:
«Я и подозревать не мог, какое место займет он в моей жизни в пору юношеских увлечений поэзией. Для меня, мальчика, он был только директором, самым важным лицом в гимназии, которого почтителыю приветствовали и которого боялись».
В третьем классе началось постижение латыни, вначале «кропотливое и довольно нудное», но уже в старших классах «мерное и плавное звучание античной фразы увлекало меня за собой, как неудержимый ток величественной реки», — вспоминал Рождественский, Впоследствии, он «настолько увлекся римскими поэтами, что немало перевел историй из Овидиевых „Метаморфоз" и „Посланий"». Впоследствии, в одном из писем он признавался: «Пушкин и античность — две дороги моей юности. Им я не изменю до конца своих дней».
В 1907 году А.В. Рождественский был переведен в Петербург, на службу в церкви на Большой Охте. Семье пришлось уехать из Царского Села, так как, по семейной легенде, отец поэта, протоиерей Александр Васильевич Рождественский, отслужил в гимназический церкви панихиду по расстрелянному в 1905 г. лейтенанту П.П.Шмидту. Александр Васильевич получил отставку вслед за Анненским в связи с тем, что "не обеспечил должного нравственного воспитания" ученикам гимназии, участвовавших в политических волнения 1905 года..
Но город «прекрасных дворцов, парков, скучного чиновничества и неумирающих культурных традиций» навсегда остался для Вс. Рождественского родным, стал ддя него источником поэтического вдохновения. Поэт неизменно возвращался в стихах и к уютно-интимному миру непарадного Царского Села, где «… каждый дом сутулится, / Как в сказке братьев Гримм», и к белым статуям и сумраку аллей царскосельских парков:
О святилище муз! По аллеям к пруду,
Погруженному в сумрак столетий,
Вновь я пушкинским парком, как в детстве, иду,
Над водой с отраженьем Мечети.
И гостят, как бывало, в Лицейском саду
Светлогрудые птички и дети.
Если колкой вьюгой, ветром встречным,
Дрогнувшую память обожгло,
Хоть во сне, хоть мальчиком беспечным
Возврати мне Царское Село!
Бронзовый мечтатель за Лицеем
Посмотрел сквозь падающий снег,
Ветер заклубился по аллеям,
Звонких лыж опередив разбег.
И бегу я в лунный дым по следу
Под горбатым мостиком, туда,
Где над черным лебедем и Ледой
Дрогнула зеленая звезда 5
В Петербурге Всеволод учился в 7-ой, затем в 1-ой гимназии, в которую В.А. поступил 20 августа 1909 г.
Первая Санкт-Петербургская гимназия. Фото начала XX в., фото из фондов Музея 321 школы
Сохранился его аттестат, в котором по немецкому, французскому языкам и математике у него - 4, по латыни - 3, остальные предметы-5 3
Здесь он увлекался чтением и театром, начал писать стихи, вместе с преподавателем латыни В. Г. Янчевецким (в будущем писатель В. Ян, автор известных исторических романов о Чингиз-хане и Батые), участвовал в выпуске гимназического журнала «Ученик», где публиковались первые опусы юного поэта.
В 1914 году за победу в гимназическом конкурсе на лучшее стихотворение, посвященное «Медному Всаднику», Вс. Рождественский получил первый приз — собрание сочинений Пушкина.
Впечатлённые его успехами одноклассники в 1914 году издали на свои средства первый сборник стихов Рождественского под названием «Гимназические годы» .
Всеволод Александрович вспоминал, что уже после окончания гимназии ему стоило «немало труда обрыскать всех букинистов города, чтобы уничтожить эту „постыдную", как я считал тогда, книгу шестиклассника, носившую явные следы увлечения Надсоном и Апухтиным».
Серебристый свет луны
Мнe напомнил дни весны,
Песни юности и грезы
Над рекой, в тени березы,
Листьев тихое шуршанье,
Огонька вдали мерцанье,
Полный тайны темный лес,
Блестки звёзд во тьме небес...
Все мечтания и сны
В дни далекие весны,
Среди ночи тишины
Мне напомнил свет луны.
Крым. Балаклава, 1910
ЛУННАЯ СОНАТА.
L. van Beethoven № 14 op. 27 № 2. .Quasi una Fantasia".
Моей сестре, Ольге Александровне Пискаревой.
Полночный воздух плыл волною аромата,
Я слушал, прислонясь к раскрытому окну,
Как ты играла мне, и „Лунная соната"
Торжественно лилась в ночную тишину.
Завороженный сад, облитый лунным светом,
Таинственно дремал в счастливом полусне,
И звуки таяли загадочным приветом,
Неясной грезою о сказочной стране.
Любвеобильные, спокойным переливом
Они забытый свет в душе моей зажгли,
И чувствовалось мне в порыве горделивом,
Что знаю тайны я и неба и земли.
Разсеялась тоска, померкли треволненья,
Заботы мелкие опошленного дня,
И в сердце разцвела отрада вдохновенья,
К далеким огонькам томительно маня.
Не все еще мечты погасли без возврата,
Душа моя чужда безчувственному сну,
Не даром слышу я, как „Лунная соната"
Торжественно плывет в ночную тишину!
Имение Хомяково, Тульской губернии. Лето 1913 г.
В том же, 1914 году, он поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета 4 .
Наиболее памятными для него здесь оказались занятия «Пушкинского семинара» под руководством профессора С.А. Венгерова, посещение литературных вечеров и кружков.
Вс. Рождественский в кругу членов литературного кружка (второй слева), 1915 год
В 1915 году Рождественский познакомился с . Он был среди тех, кто первыми вошел в номер гостиницы Англетер, после того, как там покончил жизнь Есенин.
Первая мировая война, служба
28 апреля 1916 года Вс. Рождественский был признан годным к строевой службе и призван в армию, на правах вольноопределяющегося отправлен в запасной электротехнический батальон 6 . Начало службы 1 мая 1916 года.
В послужном списке запасного электротехнического батальона офицерской электротехнической школы охотника на правах вольноопределяющегося 1 разряда Рождественского В.А.указано 7:
Осенью, до 23 октября 1916 года Н. Гумилев выступал на традиционном литературном осеннем «Вечере поэзии» в университете в Петрограде. Вечер вел профессор романо-германского отделения А. К. Петров. Гумилев читал стихи, посвященные войне, и имел успех в студенческой аудитории. Здесь же он познакомился с будущим поэтом Всеволодом Рождественским, с чьим братом, Платоном Рождественским, он был знаком по Николаевской Царскосельской гимназии.
После 1917
После Октябрьского переворота и развала армии Вс. Рождественский переменил немало профессий, пробовал вернуться в университет, но он был почти пуст, лишь изредка малочисленные группы студентов проводили занятия в истопленных аудиториях.
После свержения самодержавия в феврале 1917 г. на должности заведующего учебными классами оставался в своей части, входящей в состав войск военно-революционного комитета.
После Октябрьской революции Всеволод восстанавливается в университете для продолжения курса. В личном деле указан адрес, по которому он тогда проживал: Лазаревский пер.4, кв 15. 7
Весной 1918 г. вступил добровольцем в Красную Армию, принимал участие в защите Петрограда от банд Юденича, продолжал службу в учебно-опытном минном дивизионе в звании комвзвода.
В марте 1919 года он поступил на службу в Комисссариат Земледелия 5
С 1919 по 1921 год Всеволод служил добровольцем в Красной армии, плавал на тральщике, вылавливавшем мины в Неве, Ладоге и Финском заливе.
Членский билет профсоюза "Деятелей художественной литературы" за подписью Н.Гумилева.
В 1920 году, когда воинская часть базировалась в Петрограде, он жил в знаменитой коммуне литераторов «Дом искусств» . Рождественский поселился туда по рекомендации , с которым познакомился еще до революции: в 1916—1918 гг., в качестве студента-репетитора он был частым посетителем семьи Горького, жившей на Кронверкском проспекте.
В 1920 г. он становится секретарем Петроградского Союза Поэтов, председателем которого был Александр Блок.
В 1921 году М. Горький привлек Рождественского к работе в издательстве «Всемирная литература» в качестве поэта-переводчика французской, немецкой, отчасти английской поэзии. Там он прошел хорошую переводческую школу. В круг общения Всеволода Александровича входили большинство известных поэтов тех лет. В издательстве «Всемирная литература» он сблизился со знакомым еще по Царскому Селу Николаем Гумилевым, который привлек его к участию во втором «Цехе поэтов».
Только в 1924 году Всеволод смог вернуться на студенческую скамью и через два года закончил учебу в университете. Все это время Всеволод Александрович не прекращал литературнуго работу, печатал стихи в журналах, в 1921-1926 гг. выпустил три сборника стихотворений: «Лето», «Золотое Веретено», «Большая Медведица».
В 1927 году Всеволод Александрович женился на Ирине Павловне (урожд. Стуккей) , ставшей ему верной спутницей на всю жизнь.
И.П. Стуккей, фото из архива её дочерей Т.В и М.В. Рождественских
Родные говорили, что хотя характеры супругов были несхожи по темпераметру, и в их отношениях был известный драматизм, они были неотделимы друг от друга, а драматизм этот был не разрушающий, а созидающий.
Ирина Павловна была потомком сразу двух старинных дворянских родов: Стокке и
Ирина Павловна в конце 1920-х гг. она училась в Институте истории искусств (Зубовском), а после его расформирования за- кончила Ленинградский университет по отделению истории искусства. В студенческие годы ей довелось слушать лекции блестящих профессоров, замечательных искусствоведов Д.В. Айналова, Ф.И. Шмита, Н.П. Сычева, из более молодых — Н.Н. Пунина и др., а в университете она оказалась среди первых дипломников тогда еще молодого, только, что начавшего преподавательскую деятельность M.К. Каргера.
После окончания университета в 1930 г. И.П. Стуккей около полутора лет проработала в музее Ростова Ярославского, а по возвращении в Ленинград в разные годы преподавала историю в школах, была внештатным сотрудником Государственного Русского музея, водила экскурсии во дворцах Царского Села, Павловска, Гатчины, была связана экскурсионной работой и с Государственным Эрмитажем. В послевоенное время она работала в Музее Академии художеств.
Человек высокой культуры и тонкого вкуса, общительная, артистичная, красивая, всегда готовая прийти на помощь, что-то устроить, кого-то поддержать, И.П. Стуккей до конца жизни притягивала к себе самых разных людей. Она принадлежала к тому поколению, которое с детства впитало чувство истории и мировой культуры и которому был дан дар просветительства. Это была плеяда старых «орбелиевских» эрмитажников, ленинградской музейной интеллигенции, перенявших от своих учителей любовь к своему делу и чувство товарищества. Многие из них испили полную чашу невзгод предвоенной поры, пережили трагедию войны и блокады, но при этом сохранили и стойкость, и душевную чистоту, и преданность друзьям.
Начиная с 1927 года, поэт каждую осень проводил в Коктебеле, в доме Максимилиана Волошина, еще в ниачале XX в. ставшего пристанищем людей искусства и науки. Здесь жили , К. Петров-Водкин , и многие другие поэты, артисты, музыканты, инженеры, врачи.
М.Волошин и Вс. Рождетсвенский в Коктебеле, 1930 год
В 1930 -е годы поэт много путешествовал по стране, участвовал в поездках пасателей по республикам Средней Азии, впервые перевел на русский язык классика казахской поэзии Абая Кунанбаева, Myxтapa Ауэзова и других. Вышли несколько сборников его стихотворений и большой том избранных стихов (1936 ).
В годы Великой Отечественной войны Всеволод Александрович был фронтовым корреспондентом, сотрудничал в армейских газетах, воевал на Ленинградском, Волховском, Карельском фронтах за освобождение родного города, награжден боевыми наградами.
Музей Николаевской гимназии
Во время Великой Отечественной войны его супруга, Ирина Павловна со старшей дочерью Наташей находились в Детском лагере Ленинградского отделения Литфонда Союза писателей СССР.
из альбома фронтовых фотографий Вс. Рождественского,Музей Николаевской гимназии
Еще до войны, в 30-е годы состоялась первая встреча В.А.Рождественского с искусством создания оперы. О начал работу над либретто оперы «Декабристы» на музыку . Окончательный вариант сложился к 1952 году. Опера с успехом шла на сценах ведущих театров в Москве и Ленинграде.
Всего в копилке поэта 15 либретто, из них на сцене поставлено около 10, среди них:
Он много занимался стихотворными переводами, был членом редколлегии журналов «Звезда» и «Нева».
Важное место в послевоенном творчестве Рождественского занимало возрождение Ленинграда - он всю жизнь прожил в бывшей столице, и очень любил этот город.
За свою долгую жизнь он выпустил более десяти стихотворных сборников, последний — «Психея» — вышел в 1977 году, вскоре после кончины поэта.
Дочь поэта Наталья Всеволодовна вспоминала, что ее отец «не выносил важности, снобизма, современной деловитости, суетности, называя все это „московским стилем". Неприемлемыми были для него понятия „устраиваться", „добывать", „доставать" чего-либо». Его жизненной позицией было изречение древних: «Говори, что думаешь, делай, что должен, и будь что будет!» 9.7 .
В самые последние годы, уже прикованный к «креслу на колесиках», он продолжал удивляться жизни и «писал стихи до последнего дня. Он и упал, чтобы больше не подняться, выронив перо из рук… <...> Его недописанное стихотворение было о малыше, для которого мир раскрыт, как увлекательная книга. По существу, всеми своими стихами он только и делал, что звал смотреть, слушать, удивляться тому, что дарит нам жизнь»
И по сей день стихотворения «последнего истинного петербуржца нашей поэзии», как называли Всеволода Александровича за подлинную интеллигентность, требовательность к себе и слову, являются «источником светлой радости» как для знатоков поэзия, так и для тех, кто впервые открывает книгу с его светлыми лирическими стихами.
Скончался Всеволод Александрович Рождественский в последний день лета 1977 года. Похоронен поэт на Литераторских мостках Волковского кладбища в Санкт-Петербурге:
В апреле 2015 года Музей Николаевской гимназии отметил 120-летие со дня рождения Всеволода Александровича Рождественского
В бывшую Николаевскую гимназию на торжественный вечер и открытие выставки приехали члены семьи Рождественских:
Подготовлено специалистами Музея Николаевской гимназии
Источники:
РОЖДЕСТВЕНСКИЙ Всеволод Александрович (1895-1977) - русский советский поэт. Сын преподавателя. Окончил историко-филологический факультет Петроградского университета. Рождественский - один из младших представителей акмеистической поэзии, состоял в «Цехе поэтов». Два первых сборника стихов Рождественского (не считая раннего сборника «Гимназические годы») «Лето» (1921) и «Золотое веретено» (1921) - образец эстетской, камерной, оторванной от мира лирики, объективно выражающей буржуазно-враждебное отношение к пролетарской революции. Стихи Рождественского, отмеченные сильным влиянием Гумилёва , Кузьмина, Ахматовой , в то же время не лишены индивидуальности, выделяются мягкостью, теплотой, эмоциональностью.
В противовес большинству акмеистов, Рождественский пошёл по пути сближения с революционной современностью. В книге «Большая медведица» (1926), ещё полной духа старого Петербурга, Рождественский делает первые попытки перейти к революционной тематике. Центральной темой последующих книг - «Гранитный сад» (1929), «Земное сердце» (1934) является социалистическое строительство: Днепрострой, Турксиб, советская Армения, работа геолого-разведочных отрядов и т. д. Стихи эти отмечены жизнерадостностью. Рождественский увлечён пафосом борьбы за завоевание новых пространств, за овладение природой.
В годы Великой Отечественной войны Рождественский был корреспондентом военных газет; писал массовые песни, патриотические стихи (сборники «Голос Родины», 1943, «Ладога», 1945).
Лирика Рождественского 1960-70-х гг. посвящена прошлому и настоящему Ленинграда, красоте северной природы.
Рождественский является также автором ряда оперных либретто, песен, стихотворных переводов и двух книг мемуаров, «Страницы жизни» (1962) и «Шкатулка памяти» (1972). Был членом редколлегии журналов «Звезда» и «Нева».
Рождественский известен как один из квалифицированных переводчиков. Ему принадлежат переводы: Т. Готье, Ж. Мореаса, Леконт де Лиля, Соути и Беранже. Рождественскому принадлежит также ряд повестей для юношества.
Награждён орденами Трудового Красного Знамени и Красной Звезды, медалью «За боевые заслуги».
