Ценность блага зависит от. О сущности и источнике происхождения ценности благ. Общая характеристика экономических благ


ОТ СОСТАВИТЕЛЯ

Давно и верно сказано, что песня - душа народа. Песни русских рабочих правдиво и точно передают настроения и социальные эмоции трудовых народных масс России на всех этапах революционного движения - от периода зарождения первых рабочих мануфактур до победоносного Октября, от знаменитой "Дубинушки" до революционных гимнов. Песни русских рабочих широко и многообразно выразили вековые чаяния и надежды народа, его социальный протест, вольнолюбивую мечту, духовную крепость и смелые дерзания. История рабочей песни - это одновременно и история политического созревания рабочего класса, воплощения его социально-нравственных и эстетических идеалов.

Память народная о классовых битвах с угнетателями, о благородной самоотверженной борьбе поколений русских революционеров, выраженная в песнях, неугасима. Она живет, передается из поколения в поколение. Рабочий класс Советской России бережно хранит слагавшиеся столетиями песни труда и борьбы. В них запечатлена историческая па мять и эпохи крепостничества, и времени бурного капиталистического развития, и периода социалистической революции. Чем шире развертывалось массовое рабочее движение, тем активнее становилась роль рабочей песни, тем многообразнее она развивалась, вовлекая все новые и новые отряды смелых бойцов в дело революции.

Рабочие песни интересовали составителей песенных сборников еще в XVIII веке. Уже в сборнике М. Д. Чулкова "Собрание разных песен" (1770 - 1774) мы находим отдельные песни о быте рабочих. Но более или менее полного представления о песенном творчестве рабочих России не было вплоть до конца XIX века. Впервые серьезное внимание на рабочие песни обратила русская социал-демократия, когда песня стала осознаваться пролетариатом как боевое оружие в борьбе с самодержавием и буржуазией. Об активной роли рабочего фольклора сохранились ценнейшие материалы в большевистских газетах "Искра", "Вперед", "Пролетарий", "Правда". Первым изданием революционных песен русского пролетариата был сборник "Песни жизни" (1903), изданный Г А. Куклиным в Женеве массовым тиражом. В 1906 году в Петербурге вышел "Первый сборник революционных песен", гармонизованных Д. А. Черномордиковым. Одними из самых ранних изданий революционных песен, бытовавших в среде российского пролетариата, записанных от самих носителей песенного творчества, являются "Песни Великой Российской революции. Сборник, состоящий из 50 самых популярных революционных песен с нотами" (Иркутск, 1917) и "Песни каторги и ссылки" (М., 1930) .

Однако широкое собирание и изучение песен российского пролетариата (особенно песен эпохи трех революций) началось только в 1930-е годы. Толчком к этой работе послужило обращение в 1929 году А. М. Горького к рабочим Советского Союза с предложением начать писать историю фабрик и заводов. Воспоминания старых кадровых рабочих, участников освободительного движения, революционеров-профессионалов дали значительные материалы для изучения места рабочей революционной песни в борьбе пролетариата. За несколько лет до обращения Горького группа фольклористов Академии наук СССР провела своеобразную регистрацию исполнения революционных песен во время майских и октябрьских демонстраций. С начала 1930-х годов сотрудники Сектора фольклора Института русской литературы АН СССР стали регулярно записывать песни от рабочих Ленинграда. Сектор организовал ряд научных экспедиций в различные индустриальные центры европейской части СССР: Москву, Тулу, Калинин, Псков, Боровичи, Сормово и др. В те же годы было положено и начало широкой собирательской работе на Урале, в Донбассе, Сибири и других промышленных районах страны.

К началу 1930-х годов относится организация совместной работы группы фольклористов - филологов и музыковедов - под руководством проф. М. С. Друскина (в состав группы входили С. Д. Магид, В. И. Чичеров, А. А. Шилов, П. Г. Ширяева). В течение трех лет параллельно с развертыванием собирательской работы среди рабочих было начато регулярное обследование песенного репертуара в среде революционеров- профессионалов, членов Общества старых большевиков и членов Общества политкаторжан Москвы, Ленинграда, Горького, Тулы и других городов. Была развернута широкая переписка с создателями и исполнителями революционных песен - соратниками В. И. Ленина Г. М. Кржижановским, Ф. В. Ленгником, М. М. Эссен, А. Кругловой и многими другими.

В результате кропотливой работы в руках фольклористов впервые в истории науки оказались не только традиционные крестьянские песни, которые рабочий класс бережно хранил, но и песни, созданные самими рабочими и революционной интеллигенцией. В поле зрения собирателей оказалась также городская демократическая песня, широко использовавшаяся в практике нелегальной революционной работы. Большой заслугой фольклористов была запись напевов не только от революционеров-профессионалов, но и от старых кадровых рабочих.

В настоящем сборнике песни расположены в примерной хронологической последовательности, соответствующей основным периодам истории пролетариата России: песни эпохи формирования русского рабочего класса и песни периода массового рабочего движения, то есть периода трех русских революций.

Вопрос о жанровом своеобразии песен русского пролетариата достаточно сложен, в науке он еще не получил необходимой разработки. Мы также не нашли возможным брать на себя ответственность и выделять в отдельные рубрики такие, например, жанровые разновидности, как песни бытовые, обличительные, об исторических событиях (особая их ветвь - песни каторги и ссылки), сатирические песни о фабрикантах и заводчиках, о жандармерии и самодержавии и т. п. Нередко жанровые и тематические границы песен размываются. Пожалуй, наиболее характерным явлением, порожденным третьим, пролетарским этапом освободительного движения в России, стали песни гимнического содержания, перерастающие национальные рамки и приобретающие международный характер. Эти песни - высшее достижение жанра.

К концу 1890-х годов из-за решеток тюремных камер и из далекой сибирской ссылки по всей России разнеслись первые пролетарские гимны "Боевой марша" ("Смело, товарищи, в ногу"), "Варшавянка", "Красное знамя". Мощная волна напевов гимнических песен органически сливалась с бурным потоком местных рабочих песен, которые рождались в ходе революционных сражений пролетариата с самодержавием. Гимнические песни как бы венчали весь нелегкий путь рабочего песенного творчества.

Высоко ценимые и широко пропагандируемые партией большевиков, песни рабочего класса имели главной целью объединение пролетариата для свершения революции. Об огромной роли песен российского пролетариата писал первый русский марксист Г. В. Плеханов в предисловии "Два слова читателям-рабочим" к сборнику "Песни труда" (1885): «Рядом с недовольством настоящим в вас будет расти вера в то великое будущее, которое открывается теперь перед рабочим классом всех цивилизованных стран. И эта вера также отразится в вашей поэзии; она-то и сделает ваши песни громкими, могучими и гордыми, как победный клич всеобщей свободы, истинного равенства и нелицемерного братства» (Архивное хранение института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС (шифр Г-82) . Сб. "Песни труда").

Слова Г. В. Плеханова оказались пророческими. Революционная песня действительно стала «частью общепролетарского дела, "колесиком и винтиком" одного-единого, великого социал-демократического механизма, приводимого в движение всем сознательным авангардом всего рабочего класса» (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 12, с. 101). Она рисовала новый образ героя революционной борьбы - образ сознательного революционера-пролетария.

Рождение пролетарских песен обусловлено ростом политического самосознания рабочего класса, быстрым развитием революционных событий. Хотя широкой популярностью в среде рабочих пользовались и традиционные крестьянские и городские народные песни, но основной песенный репертуар составляли именно пролетарские песни революционного содержания. Их мы с полным правом можем отнести к общенародному песенному творчеству не только по характеру содержания и бытования, по широчайшей их популярности, но и потому, что они жили по законам фольклора (Так, некоторые из помещенных в настоящем сборнике песен имеют лишь указание, на какой напев они пелись).

Выдвижение российского пролетариата на передний край международного рабочего движения повлекло за собою проникновение в Россию целого ряда западно-европейских гимнических песен: "Красное знамя", "Варшавянка", "Интернационал" и т. д. В. И. Ленин назвал автора "Интернационала" Э. Потье "одним из самых великих пропагандистов посредством песни" (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 22, с. 273 - 274). Напевы и слова этих песен зачастую служили основанием для создания их новых вариантов и песен о событиях трех русских революций. Международная революционная песня активизировала творческие силы русских рабочих.

Газеты "Искра", "Вперед", "Пролетарий", "Правда", "Путь правды" и другие большевистские издания уделяли огромное внимание политической пропаганде при помощи песен, щедро предоставляли свои страницы народной песне вообще и рабочей в особенности. Кроме того, для распространения и пропаганды революционных песен партией использовались легальные рабочие культурно-просветительные организации - клубы, общества, вечерние школы. Так, в Петербурге особенно успешно действовали под руководством большевиков общество "Просвещение" и Сампсониевское общество "Образование"; в Москве - Пречистенские общеобразовательные курсы. Рабочие общества существовали также в Киеве, Харькове, Ростове и других городах.

С расширением стачечного движения, ростом демонстраций практика хорового исполнения песен приобрела широкий размах во всех промышленных районах России. Среди русского пролетариата было немало талантливых рабочих, которые выступали в своих производственных коллективах зачинщиками создания и исполнения песен. В Петербурге еще в Х1Х веке выдвинулись текстильщики П. А. Моисеенко и Штрипенов (инициалы не сохранились), а также неизвестный автор, написавший на голос песни "То не ветер ветку клонит" ставшую популярной рабочую песню "Не трава в степи колышется" (1876). Рабочий Ижорского завода Н. И. Власов свое исполнение песен соединял с распространением газеты "Искра". Пропагандистами революционных песен были рабочие Путиловского завода В. Белоусов и его друг Н. Н. Панин. Известно, что Панин в 1898 году из сибирской ссылки послал на Путиловский завод песню "Беснуйтесь, тираны" (перевод Г. М. Кржижановского), которая, по существу, стала первым партийным гимном. На заводе "Треугольник" рабочий И. Д. Волков еще в середине 1890-х годов создал целый ряд обличительных песен. Сибиряк В. Дербышев стал автором гимна "Нас давит, товарищи, власть капитала". Рабочие г. Сормово Знаменский и Иванова ввели в певческий обиход немало произведений собственного сочинения. Талантливыми исполнителями были текстильщики г. Иваново Семенчиков и Батраков: первому принадлежит оригинальный перевод стихотворения Г. Гейне "Ткачи", сделанный в 1898 году.

Боевая политическая песня, преодолевая препятствия, неслась по России, поднимала пролетариев на борьбу с самодержавием.

Популярность революционных песен объяснялась тем новым отношением к действительности, которое постепенно выработалось в среде российского пролетариата, руководимого социал-демократами-ленинцами. Идея свержения самодержавия, завоевания свободы, захватившая рабочий класс, определила и круг наиболее известных песен. На первое место выдвинулись "Рабочая Марсельеза" П. Л. Лаврова с ее уверенным призывом "Отречемся от старого мира"; "Похоронный марш" с его пророческими словами "Падет произвол и восстанет народ..."; "Дубинушка", в трех строфах которой, публикуемых "Искрой", звучат те же мотивы ("Но страшись, грозный царь, мы не будем как встарь... Твой роскошный дворец мы разрушим вконец... Установим мы счастье и волю"); "Варшавянка" с ее мужественным заверением "Но мы поднимем гордо и смело знамя борьбы за рабочее дело"; "Боевой марш" Л. П. Радина ("Смело, товарищи, в ногу"), выражавший единую волю "свергнуть могучей рукою гнет вековой навсегда и водрузить над землею красное знамя труда".

Эти песни, исполнявшиеся во время массовых выступлений рабочих, имели громадное мобилизующее значение. Они распевались на первых маевках, во время демонстраций, в дни стачек и забастовок, по окончании многотысячных митингов, рабочих массовок и т. п., несмотря на преследования и аресты. В тюрьмах они были активным средством выражения протеста против тюремного произвола. С этими песнями шли в ссылку, на каторгу, без них не обходились проводы в последний путь без- временно погибших революционеров.

Марксистская печать постоянно популяризировала революционные песни в массах. В первом номере "Искры" были опубликованы слова припева "Интернационала". "Искра" каждое выступление российского пролетариата обычно освещала с большими подробностями, не забывая подчеркнуть роль песни в росте политической сознательности пролетариата. Рижский комитет РСДРП сообщал в редакцию "Искры", как во время демонстрации в день 1 Мая рабочие шли по наиболее многолюдным улицам, распевая "Варшавянку", "Марсельезу", "Имело, товарищи, в ногу", как чутко воспринимала эти песни уличная толпа (Искра, 1903, 1 мая). Газета "Пролетарий" рассказывала о праздновании дня 1 Мая 1905 года рабочими Васильевского острова в Петербурге. Рабочие шли с острова по направлению к Невскому проспекту. Дорогу преградила полиция. «Несмотря на то, - сообщает корреспондент, - что городовые под конец пустили в ход шашки, мы избили их... После мы тронулись дальше с пением "Марсельезы"» (Пролетарий, 1905, 14 июня).

Пением революционных гимнов заканчивались массовые митинги. Газета "Пролетарий" в статье "Народные митинги в Петербурге" писала. «Какая выдержка царствует у тысячной толпы рабочих на этих митингах! Можно было бы подумать, что мы уже давно живем свободной политической жизнью! Громадный зал битком набит, люди стоят на подоконниках, наваливаются на спины впереди стоящих. Слушают с напряженным вниманием, не шелохнувшись, несколько часов подряд... По окончании митинга, пропев "Марсельезу", "Варшавянку" и др., расходятся группами с праздничными лицами, оживленно обсуждая слышанное и условливаясь звать новых товарищей на следующие митинги» (Пролетарий. 1905. 3 ноября).

Яркую картину похорон Сандро - Александра Цулукидзе, скончавшегося 8 июня 1905 года, рисует корреспондент той же газеты: «При сильном проливном дожде гроб с останками покойного несли на плечах, главным образом рабочие и крестьяне, на расстояние 25-26 верст от Кутаиси до м. Хони... Десятки венков (их было свыше 80) от кавказского пролетариата и крестьянства; два хора рабочих, певших "Марсельезу" и другие революционные песни... было много речей, заканчивавшихся возгласами "Долой самодержавие!", "Да здравствует социализм!", подхватываемыми многотысячной массой...» (Пролетарий. 1905. 23 августа). Корреспондент "Пролетария" из Сормова, наблюдавший демонстрацию памяти жертв 9 Января, рассказывает: «Величественное зрелище было. Трехтысячная толпа рабочих, над ней 7 красных и черных знамен чуть-чуть колышатся в воздухе, звучат речи ораторов... Кто был на этом собрании, кто слышал пение "Замучен тяжелой неволей" этого трехтысячного хора, тот не забудет этот вечер никогда» (Пролетарий. 1905. 1 сентября).

Особый характер имело исполнение революционных песен в условиях тюремного заключения. "Искра" сообщала, например, о праздновании в петербургской тюрьме 1 Мая 1903 года. Политические заключенные «вывесили в окнах знамена, и вся тюрьма огласилась пением "Варшавянки", а затем "Марсельезы"». Вечером того же дня тюрьма опять забурлила: « ...снова были выкинуты знамена, причем все окна были освещены свечами (своего рода иллюминация), и снова политические запели "Марсельезу", "Варшавянку", раздались снова революционные возгласы"» (Искра, 1903. 15 мая).

Волнующую картину воздействия революционной песни на солдат передавала в своем сообщении петербургская газета "Казарма". Расстреливали двух девушек, Галину Венедиктову и Анастасию Мамаеву, приговоренных военным судом к смертной казни за доставку в Кронштадт бомбы. Настя и Галя, пишет корреспондент, умерли геройски с пением "Марсельезы" и других революционных гимнов. «Они пели шесть минут. В это время с солдатами происходило нечто необыкновенное. На первую команду "Пли!" выстрела не последовало. На вторую - стреляли в ноги, так что пули застряли в земле. И только по третьей команде, когда офицер направил на них револьвер, они выстрелили в сердце. Во время пения "Марсельезы" многие солдаты рыдали» (Казарма, 1906, 26 ноября).

В целом песенное творчество российского пролетариата явление достаточно сложное. Питаясь песенными традициями прошлых эпох - и крестьянских песен социального протеста, и песен литературного происхождения, в частности декабристских и народнических, - песни рабочих все определеннее приобретали новые черты, все четче формировались такие их жанровые разновидности, как бытовая и сатирическая, историко-революционная и гимническая песни. Новую историческую, жизнь получили в рабочей среде старинные лирические песни. Многие, из них распространялись в привычных редакциях и версиях. Но более всего использовались их напевы для создания новых революционных песен. Такова, например, творчески переработанная старинная тюремная песня "Ты воспой, воспой, млад жавороночек", записанная в годы первой русской революции в Ярославской губернии.

Если в ранний период формирования российского рабочего класса крестьянская песня нередко служила сюжетно-образной основой для, создания остросоциальных песен об условиях труда на фабрике, заводе (что гармонировало с крестьянскими песнями о труде), то в период предоктябрьского двадцатилетия новая боевая песня рабочих стала с успехом распространяться в деревне, влияя на развитие новых форм крестьянского фольклора.

Характерным признаком русского революционного движения пролетарского периода является активное освоение интернациональных песенных сюжетов, тем и напевов. Известно, например, что французская "Марсельеза" появилась в России на рубеже XVIII - XIX столетий. На протяжении всего XIX века она не раз распространялась в списках (напев и текст). Известно также, что к 1840-м годам относится первый вольный ее перевод, созданный петрашевцами, к 1860-м годам - перевод революционных демократов, а в 1875 году обнародован текст "Марсельезы" в вольном русском переводе, принадлежащем П. Л. Лаврову ("Отречемся от старого мира"). С 1900-х годов появляются многочисленные версии "русских Марсельез": "Рабочая", "Крестьянская", "Солдатская", "Казачья", "Шахтерская", "Студенческая" и др. Иногда создавались своеобразные полемические тексты, как, например, песня "Мы Марсельезы гимн старинный на новый лад теперь споем". Широко варьировались сюжеты переведенных с польского "Варшавянки" и "Красного знамени", с украинского "Беснуйтесь, тираны" и даже "Интернационала". Активно использовались сюжеты и напевы рабочих песен в революционной и студенческой среде: "Студенческая Марсельеза" ("Все студенты, дружней собирайтесь и за дело свободы вперед"), "Студенческая Дубинушка (Много песен слыхал я в Бутырской тюрьме"), "Ты нас вызвал к неравному бою" (на мотив "Марсельезы") и т. п. (О популярности гимнических песен свидетельствуют следующие факты Нами было обследовано свыше 170 нелегальных песенников. публиковавшихся с 1898 по 1918 годы. В них помещено 578 революционных песен, в том числе 12 гимнов Количество публикаций этих песен неравномерно Так. некоторые гимнические песни печатались более сотни раз ("Варшавянка" - 122 раза, "Похоронный марш" -- 113 раз, "Смело. товарищи. и ногу" - 110 раз и т. д.). Из общего числа публикаций песен (свыше 2046) на долю гимнов приходится 905).

Не менее, однако, существенно, что интернациональные революционные песни воздействовали на идейно-образную основу оригинальных пролетарских песен, создававшихся рабочими и революционной интеллигенцией России. Таковы, например, новые песни о тяжелом каторжном труде, о стачках («Низко мы шею сгибали, каторжный труд нас томил" о стачке екатеринославских рабочих; "На Обуховском заводе забастовка началась"; "Вот Петербург забастовался, по всем заводам тишина»), об исторических революционных событиях ("Очаков - борец за свободу"), о московском вооруженном восстании ("Революцией объята вся, товарищи, Москва"), о восстании во флоте ("Кронштадт, Кронштадт многострадальный") и т. п.

Песни рабочих России роднили с пролетарскими песнями европейских рабочих не только пафос борьбы с угнетателями, но и мысль о великой силе дружбы рабочих всех стран. Объединял русские революционные песни с западно-европейскими и пролетарский гуманизм, утверждающий новый тип бесстрашных и самоотверженных борцов.

Устойчивым признаком песен рабочих стал открыто публицистический стиль, резко отличающийся от стиля поэтической образности крестьянской песенной лирики. Ранние рабочие песни, широко вбирая многие положительные качества крестьянской традиционной песни иногда несли в себе и такие ее образы, которые были проникнуты идеями покорности, смирения, в которых сглаживались классовые противоречия. В развитой рабочей песне сравнительно скоро иллюзии и отвлеченные мечты уступили место идее революционной борьбы как единственного пути достижения народного счастья.

Вполне закономерно, что чем шире росло и развивалось массовое рабочее движение, тем отчетливее определялись пафос и главный герой пролетарской песни. В обличительных песнях и песнях о революционных событиях центральное место занял образ рабочего. В отличие от них песни-сатиры высмеивают и разоблачают хозяев-фабрикантов, столпов самодержавия и его охранителей. Постоянными и типичными в песнях стали такие характеристики тружеников - рабочих и крестьян "братья- рабочие", "рабочий народ", "рабочая рать", "пасынки счастья", "крестьяне - братья нам, кузнецы счастья", "товарищи", "великие Нарвские сыны» и т. п. Обилие обращений к людям труда - то дружеских, то требовательных. суровых - отражало растущую силу и единение российского пролетариата. Если, например, в песнях приисковых рабочих 70-80-х годов Х1Х века звучала жалоба: "Мы по собственной охоте были в каторжной работе... там пески мы промывали людям золото искали - себе не нашли", то в годы массового рабочего движения обличение "хозяев жизни" выражала активный протест. В десятках, сотнях сложенных "на случай" песен и припевок теперь открыто и резко бичуют классовых врагов народа. "грабители, обиралы", "не кнутом бьет, а рублем", "самодержавный владыка", "полицаи душители", царь, который "сладко кушает и пьет, по семи с нас шкур дерет", Савва Морозов "жирная скотинушка, в три обхвата животинушка", у Корзинкина (фабриканта) "дух поповский да кулацкий", генерал Дубасов "в Москве народ дубасил" (в декабре 1905 г.), Трепов-генерал "весь Питер оттрепал" и т. д. и т. п. Эти и им подобные "герои" песен осознаются как враждебная народу сила.

По сравнению с крестьянской поэзией рабочая песня более конкретно изображает то или иное событие. В ряде песен, например, многообразно запечатлелось 9 января 1905 года. В одних песнях преобладает форма рассказа о событии (в популярнейших песнях: "Мы мирно стояли пред Зимним дворцом, царя с нетерпением ждали", "Вот Петербург забастовался, по всем заводам тишина"); в других гнев и возмущение звучат с первых же строк и определяют весь характер повествования (как в широко известной песне "Погибшие братья, вам вечный покой, убийцам навеки проклятье"). Трагическую, скорбную картину рисует песня, возникшая после тех же памятных январских дней: "Медленно движутся скорбные дроги, свалены кучей, в них трупы лежат". В основе содержания всех этих и ряда других песен лежит поразившая рабочий люд жестокая расправа самодержавия с мирным шествием рабочих, ставшая политическим уроком для миллионов. Уже через несколько месяцев это со- бытие осмысляется в более широкой перспективе (как, например, в песнях "Революцией объята вся, товарищи, Москва" и "Слава погибшим во имя свободы").

Песни о фабрично-заводском труде, которых на каждом предприятии было создано немало, тоже все более и более насыщаются политическим содержанием. Так, песня "Тянется тихо основа" - о труде молодой ткачихи - лирическая по своему содержанию, но ее лиризм как бы снимается заключительными строками: "Мастер проходит лениво, пишет, штрафует, грозит... Ох, подневольное время, скоро ли смена пройдет?" Песня тверских работниц начинается с описания местоположения фабрики:

У нас на Волге-то направо,
В Твери, городе большом,
Где течет в Тьмаку отрава, -
Там стоит огромный дом,

А заканчивается проклятием условий труда. Песня рабочих питерского машиностроительного завода "Сипло гудок завывает" имеет мрачный колорит (как следствие тяжелых условий труда), но ее общее настроение далеко не пессимистическое. В песне о нижегородском заводе Бенардаки резкая характеристика приказчика - преданного слуги хозяина - содержит политическую основу:

Интересы Бснардаки
Он, как верный пес, блюдет.
И, клянусь, такой собаки
Вряд ли в мире кто найдет.

Песня "Недалёко от парка, на левой руке", созданная на фабрике петербургского заводчика Кенига. где работали исключительно дети завершается оптимистической концовкой:

Это время пройдст, и настанет пора,
Когда взрослыми станем мы, дети.
Нас поднимет наверх пробужденья волна
Разорвем капитала мы сети.

Эти и многие другие примеры подтверждают, что революционная песня запечатлела быстрый рост политического сознания рабочих, следствием чего было усиление публицистического пафоса песен.

Существенно меняются в рабочих песнях и средства поэтики (в частности, связанные с образами природы). Приведем несколько примеров Девятнадцать кронштадтских матросов были приговорены за участие в восстании к смертной казни. Факт вызвал широкий общественный резонанс. Их казнили 21 сентября 1906 года, а 26 октября газета "Казарма" опубликовала первый отклик на это событие. Вскоре появились две песни. В одной из них очень лаконично, в духе старокрестьянских песен вводится мотив: "Были пред зарей убиты девятнадцать удальцов". Однако дальнейшее развитие образов иное, чем в традиционных песнях. Не только людей, но и природу возмутила зверская расправа с матросами. Картиной бушующего моря открывается первая песня:

Море в ярости стонало,
Волны бешено рвались,
Волны знали, море знало,
Что спускалось тихо вниз...
Море бережно вздымало
Трупы славных моряков.

Вторая песня - "Парад мертвецов" - начинается жуткой картиной "Трупы блуждают в морской тишине". Лица героев "покрыты мешками смолеными, связаны руки локтями к спине".

Павшие с честью из мертвых восстали.
К царским покоям равняются ближе...

Идейно-художественным центром песни становится фантастическая картина: расстрелянные матросы подплывают к берегу, вызывают царя и ведут с ним разговор:

Где же ты, царь, не страшись. выходи
К нам из-под крепкой охраны.
Видишь, какие кровавые раны
В сильной матросской зияют груди...

В песне «Грохочет Балтийское море в угрюмых утесах средь скал" образ моря неотделим от героического подвига замученного матроса. Своеобразно соучаствует природа в подвиге восставших матросов броненосца "Потемкин".

Особо следует сказать о судьбе революционных гимнов.

Начало массового распространения в России рабочих и революционных песен нового содержания относится к 1896-1897 годам - периоду усиления деятельности петербургского. "Союза борьбы за освобождение рабочего класса", московского "Рабочего союза", польской социал-демократической организации. В те же годы произошли массовые аресты членов этих организаций, вследствие чего активизировался взаимообмен" песенным репертуаром среди политзаключенных и ссыльных. В тюрь- мах и ссылках польские социал-демократы усваивают первый русский пролетарский гимн "Смело, товарищи, в ногу" и популярнейший революционный гимн "Смело, друзья, не теряйте" (Широкое распространение в Польше, как и в Германии, других русских революционных песен относится к более позднему времени, к 1918-1930 гг.). В то же время русские революционеры перенимают от польских социал-демократов такие впоследствии популярные в России боевые пролетарские песни, как «Варшавянка", "Беснуйтесь, тираны", "Красное знамя".

Каждая гимническая песня имеет свою историю. Так, польский текст "Варшавянки", в которой звучат в слегка измененном виде слова одного из традиционных припевов польских песен периода восстаний 1830 и 1860 годов, был написан еще в конце 1870 года Вацлавом Свенцицким в размере стихов популярной песни польского восстания 1863 года "Марша зуавов" ("Марша храбрецов"). Музыкальной основой песни стал более поздний, трагедийно-героический вариант "Марша зуавов", возникший после подавления восстания. Польское, русское, а позднее международное рабочее революционное движение подхватило именно эту мелодию "Варшавянки", которая повсюду пелась со словами В. Свенцицкого (в России - с вольным переводом В. П. Акимова-Махновца).

Усвоенная русским пролетариатом от польских революционных рабочих песня "Беснуйтссь, тираны", текст которой был переведен с польского Г. М. Кржижановским, имеет, как известно, украинское происхождение. Ее мелодия была написана западно-украинским композитором А. Вахняниным, а текст - А. Колессой ("Шалiйтс, шал!йте.. скаженii кати») .

Интернациональное значение имели и мелодии других песен европейских революций, проникшие в Россию непосредственно из Западной. Европы. В качестве примера можно назвать "Марсельезу", которая получила распространение в среде русских рабочих как "Рабочая Марсельеза" в 1905 году и с этого времени публиковалась во всех сборниках русских революционных песен.

Примерно с 1875 года, но особенно в годы Великой Октябрьской социалистической революции и в послеоктябрьский период приобретает широчайшую популярность в России "Похоронный марш" Шопена, ставший революционным реквиемом погибшим героям.

Пролетарские гимнические песни, определившие основные черты нового стиля пролетарской песни периода массового рабочего движения и явившиеся своеобразной поэтической эмблемой эпохи, несли в себе огромной силы заряд политического просвещения масс, приобщали их к международному рабочему движению. Сотни и тысячи красноречивых свидетельств тому можно найти в периодической печати, в воспоминаниях современников и художественной литературе. Воздействуя на широкие народные массы, пробуждая в них стремление к свободе, пролетарские гимны оказывали вместе с тем и огромное идейно-эстетическое воздействие на развитие всего творчества пролетариата. И если в канун и годы первой русской революции происходило активное усвоение текстов и напевов гимнических песен, то для второго десятилетия ХХ века особенно характерной чертой стало создание новых песен на голоса гимнов. В это время изменяется и характер использования напевов гимнических песен. Самыми популярными гимнами в канун Октября и в 1917-1918 годы были "Смело, товарищи, в ногу", "Интернационал», "Рабочая Марсельеза", "Похоронный марш", "Варшавянка". На их тексты, особенно на текст и голос первого русского революционного гимна «Смело, товарищи, в ногу", были созданы десятки вариантов, продиктованных актуальными политическими задачами. Так, например, "Рабочие Марсельезы", появившиеся в 1916-1918 годы отличаются своей политической остротой, решительным призывом закончить войну, требованием сломить враждебную силу Временного правительства. Такова, в частности, "Наша Марсельеза", опубликованная донецкими шахтерами после ленинской статьи "К лозунгам", поставившей перед пролетариатом новые задачи борьбы с буржуазией после июльских событий, и пронизанная духом этой статьи. Среди "Рабочих Марсельез" публикуется и "Коммунистическая Марсельеза", получившая исключительное признание и широчайшее распространение среди рабочих.

Немаловажное значение в предоктябрьское десятилетие приобрели "Похоронный марш" ("Вы жертвою пали") и песни, сложенные на его мелодию. Они были связаны с новыми явлениями, в частности с рождением нового обряда похорон соратников, погибших в борьбе за свободу. Каждая из песен представляла собой своеобразный реквием. Особенно характерна в этом смысле песня "В далекой чужбине, в сыпучих песках", посвященная памяти восставших в 1906 году матросов Свеаборга.

Среди опубликованных в первые годы революции вариантов песен-гимнов особое место занимает "Интернационал". Гимн появился в Рос- сии сразу после выхода из печати сборника Э. Потье в мае 1887 года. Несмотря на чинимые правительством запреты, "Интернационал" приобретал все большую популярность с помощью печатных изданий и многократных исполнений. В середине 1890 года в России появился первый подстрочный пятистрофный перевод "Интернационала" Е. Г. Бартеневой. Утверждение этого гимна в среде российского пролетариата проходило с немалыми трудностями. Как свидетельствуют многочисленные воспоминания революционеров-профессионалов, усвоение гимна происходило чаще всего через коллективное разучивание. Партия заботливо помогала этому процессу (Сведения об этом обнаружены в газетах. "Путь правды", 1914, 11 апреля; «Красная газета", 1918, 28 апреля; "Красный набат", 1919, 2 июля).

Существует несколько переводов "Интернационала" на русский язык. После подстрочного перевода Е. Г. Бартеневой поэтические переводы были сделаны в 1900 (опубликован в газете "Искра", № 1) и 1902 (опубликован в журнале "Жизнь", № 5) годах - оба перевода без подписи авторов и оба неполные.

После Октябрьской революции интерес к переводу текста "Интернационала" возрос. Первые переводы его, сделанные советскими поэта- ми, появились в 1918, 1919 и 1923 годах в ответ на обращение видного партийного и общественного деятеля Ю. М. Стеклова с просьбой дать новый, полный поэтический перевод "Интернационала". Из большого числа переводов гимна в настоящем сборнике публикуются подстрочный перевод Е. Г. Бартеневой, сделанный в 1896 году (пять строф), и полный шестистрофный перевод "Интернационала" по брошюре М. Арика, изданной в 1923 году, где вначале приводятся 1, 2, 6-я строфы общеизвестного перевода гимна, помещенного в журнале "Жизнь" (1902, № 5). М. Арик указывает, что на русский язык гимн переведен Б. Кричевским (См. Арик М. Международный пролетарский гимн "Интернационал" Его происхожлснис. история и толкование. М.. 1923). А. Я. Коц как автор перевода гимна впервые назван А. Соколовым в журнале "Рабочий читатель" (1925, № 5, с. 21). (Эту же точку зрения разделяет С. Дрейден - см.: Дрейден С. Музыка революции. 3-е изд. М., 1981).

Песни русских рабочих третьего этапа революционного движения в России неповторимая страница всей духовной жизни нашего народа. Никогда во всей истории не смыкались так тесно реальная историческая жизнь и народное художественное творчество. Никогда фольклор не играл столь активной роли в практике общественного движения. С точки зрения взаимосвязи профессионального и непрофессионального искусства, песенное творчество русского пролетариата - также принципиально новое явление.

Помещенные в настоящем сборнике песни - лишь часть большого материала, который накопился у составителя в течение 50-летней собирательской работы. Для того, чтобы дать представление о том, как и в каких условиях проводилась эта работа, приведем несколько примеров из дневника собирателя.

ИДИТЕ К МАЛЬЧИШКАМ!
(Как я начала собирать рабочий фольклор в начале 1930 года)

У всякого дела есть начало. Я подошла к зданию Общества полит- каторжан, расположенному на площади Революции в Ленинграде. Мысленно представляла себе, что встречу историю в живых лицах. Вошла, спросила. Меня подвели к группе революционеров 1880-х годов Один из них очень охотно передал мне песню о генерале А. Р Дрентельне (1820-1888). Окрыленная такой легкой победой, я спросила его об авторе песни "Низко мы шею сгибали, каторжный труд нас давил". Когда революционеры 1880-х годов узнали, что песня освещает события начала ХХ века. они категорично заявили: "Идите к мальчишкам", то есть к участникам первой русской революции. Я пошла искать "мальчишек" в Обществе старых большевиков. Нашла. "Мальчишки" были седые люди, прошедшие тюрьмы и каторгу. Узнала от них необходимые сведения о песне екатеринославских рабочих. К этим участникам массового революционного движения я и обратилась со своим вопросом о нескольких песнях: «Чуть заря занялась над Россией" и "Воля свершилась народная". В один голос мне ответили снова: "Идите к мальчишкам", то есть к участникам революции 1917 года.

Так я познакомилась со многими интересными людьми. Это было радостное для меня начало большой работы.

ЗАПИСЫВАТЬ НАДО ВСЕ

Дело было в 1935 году. Институт отправил меня в Тулу за рабочим фольклором. Ехать мимо Москвы. Ну как не заглянешь к москвичам! Тем более, что Общество старых большевиков было по пути. Захожу. Нет никого. По старой студенческой привычке я гаркнула во все горло

А есть ли тут живые?

Смотрю. из-за стола, которого я не приметила, поднимается седой человек. Я - прикипела к месту. Да ведь это Ленгник, революционер-профессионал, который вместе с Лениным отбывал ссылку в Сибири!

Что вам угодно? - спросил он приветливо.

Песни российского пролетариата, - выпалила я и покраснела.

Да, мы с Ильичом певали. Любили попеть. А дальше начался спрос-допрос. Он с такой заинтересованностью выспрашивал меня о записывании песен, будто сам собирался ехать со мной. Прежде всего он сказал, что это большое дело, стоящее: "Сейчас нас, стариков, еще много, сумеете вычерпать - богатый материал добудете". Советы сыпались один за другим: "Записывать надо все, с большим упорством. Мало захотеть, надо еще суметь найти тех, кто сможет вспомнить и спеть Да все расспросить: когда, и где, и кто сочинил слова, кто спел впервые, что нравилось в песне?"

Ушла от Ленгника окрыленная. На прощание он напомнил, что прислушиваться надо к каждому слову рассказчика, вникать в каждое замечание.

МАНДЕЛЬШТАМ

НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ ВЛАСОВ

В партийном комитете Ижорского завода мне посоветовали встретиться со старым рабочим Власовым.

Встретил он меня на улице. Стоял в группе рабочих.

Вы меня о дореволюционном прошлом хотите спросить? О песнях?. Раньше в Колпине мы жили в своих маленьких домиках. И вот друзья по работе попросили меня раздать ленинскую "Искру" Однажды утром вышел я из домика шатаясь, будто подвыпивши Иду и напеваю "Как на улице Варваринской спит Касьян, мужик камаринский". Соседи с укором: "Уж Власов с утра пораньше поддал". Иду, не обращая. внимания на укоры. За мной увязалось несколько человек, а те, что корили меня за пьянство, - отстали. Я пошел помедленней. Скоро увеличилось число рабочих, шедших за мной. Я остановился, будто поджидая. Окружили меня. Я продолжал петь на голос "Камаринской", но слова были другие:

У Морозова у Саввушки завод,
Обирают там без жалости народ.

Я оглядел стоящих вокруг меня, прошелся плясом по кругу, достал из-за подкладки пиджака "Искру". Быстренько раздал. И снова перешел на "камаринского мужика". Увидев, что "Искра" спрятана, я направился домой, пошатываясь со своим "камаринским мужиком" Так и обманул жандармов, неотступно следивших за нами.

РАБОЧИЙ ХОР А. М. ФИЛИППОВА

Трудно сказать точно, когда возник хор, руководимый Алексеем Михайловичем Филипповым. Даже сами члены его говорят неопределенно "поем давно", "пели в Пятом и позже", "да разве все упомнишь?!" Репертуар их очень разнообразный, исполняют самые различные песни о революционных событиях, сатирические песни, особенно против самодержавия. Руководитель хора рассказал, как однажды хор только затянул любимую песню "Как по речке по быстрой становой едет пристав" с припевом "Ой, горюшко-горе" а «жандарм тут как тут. Что поднялось! Еле его уговорили оставить нас в покое, и таких фактов было немало. Какой популярностью пользовалась песня "У Казанского собора собралась толпа народа… Бунт!" или другая - о царе, которую пели с оглядкой. Уж очень она была откровенно острая "Как у нас на троне чучело в короне". Эти песни мы пели, когда ходили на сходки в лес, а лес не выдаст».

У КАЖДОГО РАБОЧЕГО СВОЯ МАНЕРА ИСПОЛНЕНИЯ

Талантливый песенник, рабочий из г. Иваново Иван Георгиевич Батраков знал сотни песен. Он любил артистически подавать песню. Эта манера у него сохранилась, как он сам уверял, с первой русской революции. Петь он любил только стоя, расхаживая по комнате. Усадить его к фонографу было просто невозможно. Он знал, что фонограф это не фотоаппарат. И все равно песню "Как у нас на троне чучело в короне" он представлял голосом и жестами, изображая чучело в короне.

КАК АГИТИРОВАЛИ ПЕСНЕЙ

Многие революционеры-профессионалы рассказывали мне во время записи песен, как они, "маневрируя" мелодией, добивались нужного агитационного воздействия. Например, входя в трактир, посетитель пропагандист зорко присматривался: что за народ сидит, какую песню можно заводить? И заводил, например, на голос "Барыни" "Раз пришел ко мне любезный, на сундук он сел железный. Барыня! Барыня!" Буфетчику и горя мало, ведь плясовая песня. Ему и невдомек, что вслед за припевом следовали слова фабричной песни ивановских ткачей во время стачки: "Корпус длинный, трехэтажный, наверху свисток отважный".

Частушечный напев использовали против фабриканта Нефеда Гарелина. "Как Нефедка-сирота улетел под облака, просит с неба богатей бросить парочку лаптей".

Мелодию широкоизвестной народной песни "Вниз по матушке по Волге" приспособили для песни о московском вооруженном восстании "Разнеслася весть святая, что восстала Русь родная, с ней свобода". А буфетчику и невдомек, что это политическая песня. Напев знакомый - не запретишь. "Так мы и познакомили московскую публику с запрещенной политической песней", говорила мне профессиональная революционерка М. М. Эссен во время встречи в Ленинграде.

ЛЮБЯТ РАБОЧИЕ НАСМЕШКИ

Связалась с группой ветеранов - рабочих "Треугольника". На каждом заводе свои "побаски". Чего не наговорил кадровый рабочий И. ДI. Волков! Сегодня, в декабре 1932 года, он угостил меня насмешливой песенкой «Полюби меня, красотка". Я остановила его речь и спросила: "О чем песня?". "А вот послушай и поймешь, что и в смехе сокрыта горькая истина.

Полюби, меня, красотка,
Я закройщик молодой.
Ты прекрасна, как колодка*
Восхищаюсь я тобой.

Ты не пахнешь скипидаром,
Чего очень не люблю.
Ах, красавица, недаром
Страстно я тебя люблю" .

Это песня-сатира на условия жизни и труда галошниц.

КАК ЖЕ ВЫ НАХОДИТЕ РАБОЧИЕ ПЕСНИ

Член-корреспондент АН СССР В. И. Чернышев во время защиты в 1946 году моей диссертации задал вопрос: "Как же вы ищете рабочие песни? Как обнаруживаете талантливых рассказчиков?"

Я ответила народным присловием.

Стреляю в сороку, стреляю в ворону - попадаю и в ясного сокола!

На заседании Ученого совета института раздался дружный одобрительный смех. Все поняли: сложна работа собирателя.

Прошли годы. Многое изменилось в нашей жизни. Почти не осталось тех, для кого революционная песня была и оружием в борьбе, и мечтой о будущем и душевным откровением. Нет уже и многих из зачинателей собирания рабочего фольклора. Но теплится в душе радость от того, что голоса исполнителей и труд собирателей сохранили для потомков живую память истории.

Пелагея Ширяева , <1984>

*Колодка - шаблон, на котором делается галоша.

«К метле надо призывать, а не к топору…»

(злободневные уроки Герцена и Плеханова)

Для буйных вихрей нет преград,

Для смелых птиц – оков…

Он пишет… И во тьме горят

Рубины гневеых слов…

А. Богданов – Волжский.

Философско-культурологическое наследие А.И. Герцена, как и Г.В. Плеханова, - в золотом фонде мировой гуманистической мысли. Герценовские и плехановские произведения весомо и плодотворно входят в духовный мир человечества Х1Х-ХХ1 столетий.

20 октября 1905 года Лев Толстой констатирует в своём «Дневнике»: «Герцен уже ожидает своих читателей впереди. И далеко над головами теперешней толпы передаёт свои мысли тем, которые будут в состоянии понять их».

Георгий Плеханов посвятил исследованию и популяризации герценовского наследия несколько историко-публицистических работ; среди них – фундаментальные труды, жанры журнальные, газетные, статьи в альманахах,

научно-просветительских изданиях (такие, например, как «Философские взгляды Герцена»). Общественный (европейского уровня) резонанс имела его речь 4 апреля 1912 года в связи со 100-летием автора «Былого и дум» («Герцен горячо дорожил интересами русского народа… И он был русским до конца ногтей. Но любовь к родине не осталась у него на степени зоологического инстинкта… …он становится всемирным гражданином… Дело веков поправлять не легко…»).

Один из актуальных аспектов проблемы «Герцен-Плеханов » - осмысление роли Герцена и Плеханова в общественно-просветительском движении Х1Х- ХХ веков, в становлении и развитии жанров критики, публицистики, журналистики, эссеистики, очеркистики. Плеханов новаторски продолжил традиции Герцена.

Справедливы сетования о том, что в «Истории русской журналистики» нет главы о Георгии Валентиновиче Плеханове. Между тем, на рубеже Х1Х-ХХ столетий Плеханов, наряду с Лениным, возглавлял прогрессивную журналистику, представленную именами Воровского, Ольминского, Шаумяна, Луначарского, Еремеева, Скворцова-Степанова, Спандаряна. По уровню художественного мастерства, глубине социально-психологического анализа «диалектики души» журнальная публицистика, газетная эссеистика Плеханова не уступала шедеврам М. Горького, В. Брюсова, В. Короленко,

А. Серафимовича, А. Толстого. «Статьи Плеханова превосходны»,- аттестация Фридриха Энгельса в письме К. Каутскому от 3 декабря 1891 года.

Можно составить несколько солидных томов из газетно-журнальной публицистики, эссеистики и очеркистики Плеханова. И здесь остро и весомо прослеживается герценовское «присутствие».

Примечательно уже его первое выступление в марте 1878 г. в легальной печати (корреспонденция о забастовке рабочих на Новой бумагопрядильной фабрике в Петербурге). В газете «Неделя» (1878, 24 декабря) появилось его полемическое эссе «Об чём спор» (с размышлениями о нравственно-духовных исканиях Глеба Успенского и Н. Златовратского). Плеханов мастерски владел жанром рецензии, обзора, краткого злободневного «отклика» (анализ сочинений Михайловского, Скабичевского, М. Горького, Л. Андреева, «пролетарских» лириков и прозаиков).

Есть все основания констатировать «духоподъёмное» воздействие на раннего Плеханова герценовской публицистики, эссеистики, журналистики. 1

Особенность газетчика – подпольщика - именно конспирация, сокрытие авторства под псевдонимами. Немногие знали, что блестящий полемист «Алексеев», задиристый «Андреевич», рассудительный «Каменский», находчивый «Кирсанов», оперативный «Кузнецов» есть одно и то же лицо, то бишь Георгий Плеханов. Словари псевдонимов таят в себе библиографическую информацию о жанрах Плеханова, которые в периодике России и Запада значились под псевдонимами «Симплициссимуса», «Утиса», «Idem». Было ещё немало псевдонимов – просто буквенных обозначений.

Для становления и развития творческой индивидуальности Плеханова характерны его ранние публикации в «Саратовской неделе», ростовских и воронежских изданиях.

Строгие рамки регламента не позволяют должным образом раскрыть

«герценовский контекст» плехановских философских и жанрово-стилевых исканий рубежа Х1Х-ХХ вв. 2

Находясь в 37-летней эмиграции, Плеханов активно «присутствовал» в российской прессе. Солидны его публикации в «Отечественных записках», «Новом Слове», «Научном обозрении». Сочувственный резонанс вызвали его «Два слова читателям-рабочим» (1895).

Плеханов редактировал альманахи, посвященные наследию Пушкина, декабристов, Герцена, Чернышевского, Некрасова, беллетристов-народников.

Энциклопедически образованный, владеющий огромным объёмом разнообразной информации, обладающий «магическим кристаллом» творческого анализа и синтеза, Плеханов умел «спрессовать» в нескольких строках или параграфах уникальную информацию, представляющую движущуюся панораму мировой и отечественной культуры. Через частный факт передавалось глубокое социально-психологическое обобщение.

Плеханов стремился к предельной объективности, честности, принципиальности.

Признавая роль Писарева в отечественной журналистике и публицистике, Плеханов констатировал, что некоторые положения тот «довёл до абсурда»; «разрушительный подвиг» Писарева, «нашумевшие статьи» Писарева питают

плехановский полемический пафос.

Анализируя журналистику и публицистику Герцена, Плеханов делает акцент на твёрдом герценовском «убеждении в том, что наши русские вопросы могут быть решены без потрясений». «Потрясения» слишком пугали гуманиста Герцена. Плеханов в журнально-газетной полемике часто ссылался на мудрое убеждение Герцена, что России нужнее метла, а не всесокрушающий анархический и террористический топор.

Плеханов-полемист принял участие в знаменитом «споре о Толстом» на страницах российских газет и журналов. Вызвали живейший отклик его статьи и эссе «Толстой и природа»(1908), «Карл Маркс и Лев Толстой», «Ещё о Толстом»(1911), «Толстой и Герцен»(1912). Оригинальные трактовки «живой жизни» Толстого нашли читатели в плехановских эссе «Смешение представлений», «Заметки публициста – отсюда и досюда».

Плеханов блестяще владел мастерством ёмкого газетно-журнального образа.

Он был оригинален, самобытен, самодостаточен. В одной из своих публикаций

Плеханов напоминает о древней латинской мудрости: когда двое говорят одно и то же, это – не одно и то же.

Крупнейшие авторитеты журналистики и культурологии отмечали, что Плеханов – фигура первой величины в общественно-духовной полемике рубежа Х1Х –ХХ вв. По сравнению с его страстными, весомыми публикациями как бы «завяли» многие «зубры»(Богданов, Базаров, Луначарский). Плехановский стиль отличался именно той «изящной простотой», которая порождена ясностью мысли, острым и гибким умом. И здесь прослеживается традиция, идущая от Белинского, Чернышевского, Герцена.

О Бельтове-Плеханове писали многие издания. Например, о его работе «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю» в разных журналах и газетах дискутировали Н.Бердяев, Н.Кареев, Л. Мартов, В. Чернов, В. Ленин, М. Ковалевский. Читатели отечественной периодики заинтересованно следили за полемикой вокруг плехановских произведений (с участием В.Короленко,

М. Горького, П. Струве, М. Ковалевского).

Плеханов умел объединить, вдохновить, направить в нужное русло, поддержать «разумное, доброе, вечное» («Неужели н а ш а энергия и н а ш е

самоотвержение не удесетерятся…»). 3

Пожалуй, наиболее изучено участие Плеханова в газете «Искра», выходившей в Лейпциге, Мюнхене, Лондоне, Женеве. Отдельные номера «Искры» перепечатывались в подпольных типографиях Кишинева, Баку, Умани, Томска, Харькова. Часть наиболее злободневных материалов (в том числе плехановских) тиражировалась в виде отдельных листовок и брошюр.

Лишь немногие знают об издававшемся одновременно с «Искрой» журнале «Заря», где была опубликована рецензия на роман фон Поленца «Крестьянин». Георгий Валентинович констатировал: «До сих пор в «Заре» почти не было отзывов о беллетристических произведениях. В будущем их, вероятно, появится очень немного: недостаток места заставляет нас ограничиваться в нашем обзоре новых книг литературными произведениями, имеющими более близкое отношение к социализму». При самом деятельном и заинтересованном участии Плеханова в различных изданиях («Искра», «Правда», «Звезда», «Социал-демократ», « Мысль», «Просвещение», «Новая жизнь») восстанавливался «диалог» с Белинским, Чернышевским, Герценом, Писаревым, Салтыковым-Щедриным, Некрасовым. Прогрессивное слово обогащали образы Никитина и Шевченко, Некрасова и Огарёва, Леси Украинки и Акопа Акопяна. Особо следует акцентировать «герценовское» в новаторском осмыслении Плеханова.

«Притесняя других, - повторял он слова Экклезиаста, - мудрый делается глупым». Должного внимания заслуживают публицистико-журналистские публикации Плеханова эпохи первой мировой войны. «Если теперь.

немцы не церемонятся с побежденными, то в этом есть, к сожалению, капля гегелевского мёда…» – с горьким сарказмом констатировал Плеханов-журналист. И во-многом его позиция «перекликалась» с позициями Г. Уэллса, А. Франса, Э. Верхарна.

Сложностью и в чём-то противоречивостью отличается его публицистика 1917-1918 годов. Вместе с тем, патриотическая, государственно-державная позиция Плеханова обусловила тот факт, что в 1941 году его имя было названо Верховным Главнокомандующим п е р в ы м в числе тех великих соотечественников, деяния которых вдохновляют на Победу над фашистским нашествием. В блокадном Ленинграде выходили брошюры о Плеханове, печатались статьи о нём как «величайшем представителе русского народа». Говорилось, что нация Плеханова и Герцена , Глинки и Чайковского,

Чернышевского, Кутузова, Суворова, Горького и Чехова непобедима. Русский народ, славный именами Плеханова, Белинского, Пушкина, Толстого, Репина и Сурикова, Сеченова и Павлова «вечно будет жить и развиваться». 4

Журналистику и публицистику Плеханова ценили М.Горький и Короленко. «Экономическая струна» его актуальных изысканий

привлекала Михайловского. Талантливейшего журналиста Бельтова

знали и одобрительно отзывались о нём Элеонора Маркс-Эвелинг, Либкнехт, Кашэн, Мутэ, Благоев, Степняк-Кравчинский, Кропоткин. И весьма часто

плехановские мысли «сближались» с нравственно-духовными и социально-гуманитарными герценовскими прозрениями.

Солидаризируясь с Герценом, Чернышевским, Плеханов развивает мысль: насильственным путём нравственность в человеке воспитать нельзя.

Плеханов был первооткрывателем, зачинателем, лидером, провозвестником. Он говорил: «…В начале нас, социал-демократов, была небольшая кучка, над нами смеялись, нас называли утопистами. Но я скажу словами Лассаля: «Нас было мало, но мы так хорошо рычали, что все думали, что нас очень много». И нас, действительно, стало много…»

Немало произведений Плеханова издано посмертно. Газеты и журналы России и Европы знакомили читателей с нравственно-духовным наследием русского гения. Сегодня было бы справедливо к памяти Плеханова хотя бы составить предварительную библиографию плехановских изданий в мире,

библиографию литературы о нём. В этой библиографии займут надлежащее место издания «герценовской тематики».

Крупный теоретик и историк культуры С.Я. Вольфсон ещё в начале 1920-х годов подчёркивал, что многие газеты и журналы России проявляют незатухающий интерес к Плеханову, что те три миллиона печатных листов сочинений Плеханова, которые, по его подсчёту, выпущены издательствами СССР за один только 1923 год могут служить одним из красноречивых показателей, как «глубок в настоящее время интерес к Плеханову в Советской республике». Знаменательна при этом, «перекличка» Плеханова с Герценом.

Опираясь на отечественную интеллектуально-философскую традицию (во многом на герценовский опыт), Плеханов «не переставал твердить» (в полемике с Михайловским, Лениным, Троцким, Зиновьевым), что все надежды

«перескочить этап исторического развития» есть «пустые иллюзии, безжалостно разбиваемые действительностью». Плеханову до сих пор не могут простить его резкого неприятия анархизма, террористического радикализма, его осуждение «безумной и крайне вредной попытки посеять анархическую смуту на Русской Земле». Плеханову до сих пор не могут простить предостережения, что «эгоистическое самоопределение – угроза революционному самоопределению народов России». «Пора, пора написать о Плеханове хорошую

книгу…» - звучало во многих публикациях 1920-х годов. Эта задача злободневна и сегодня. 5

Наследие Плеханова, как и наследие Герцена, - формируют активную жизненную позицию наших современников.

П р и м е ч а н и я

1 Шахов В.В. Нравственные уроки Георгия Валентиновича Плеханова. –

«Липецкая школа». Рязань-Липецк, «Гэлион», 1996, с. 93-102; Плеханов. –

В кн.: Липецкая энциклопедия, том 3. Липецк, 2001, с. 62-66.

2 Данные проблемы исследовались нами в книгах: Русская демократическая проза. Традиции и новаторство. Рязань, 1980; Эстетическое наследие писателей-демократов Х1Х века. Рязань, 1981; Традиции и новаторство демократической литературы начала ХХ века, Москва-Рязань, 2000.

3 Звёздные часы человека и человечества; Традиции и новаторство. – В кн.:

Шахов В.В. От Бояна Вещего до Есенина. Москва, 2011, с. 3-37; Липецк в «окаянные дни»: неоптимистическая трагедия. - В кн.: Борис Шальнев, Василий Шахов. Липецк: годы и судьбы. 1995, с. 68-76.

4 Буревестники; «Духовной жаждою томим…». – В кн.: Б.М. Шальнев, В.В. Шахов. Родное и близкое. Часть 2-я, Липецк, 1992.

5 Василий Шахов. Великий сын Подстепья. – «Подьём» (Воронеж).2007.

плеханов2

В этой формуле, уже предвещающей позднейший социал-шовинизм П., предательство интересов рабочего класса как бы возводится в постоянный принцип. Вопрос о происхождении искусства имеет огромное значение для обоснования материалистического понимания эстетики. Вот почему П. подробно останавливался на этом вопросе (особенно в «Письмах без адреса»), привлекая к анализу материал из истории первобытного искусства. Предпосылки эстетического чувства П. видел в биологической природе человека; развитие этого чувства и его направление, по мнению П., определяются общественными историческими условиями. «Природа человека делает то, что у него могут быть эстетические вкусы и понятия. Окружающие его условия определяют собой переход этой возможности в действительность; ими объясняется то, что данный общественный человек... имеет именно эти эстетические вкусы и понятия, а не другие» («Письма без адреса», т. XIV, стр. 11). П. ссылался при этом на Дарвина, который также для решения вопроса об эстетических ощущениях у «цивилизованного человека» «отсылает нас от биологии к социологии» (там же, стр. 7). П. показал на ряде примеров, что понятие красоты образуется «в силу довольно сложной ассоциации идей»; красивым напр. в ряде случаев оказывается «то, что драгоценно», и следовательно «эстетические понятия возникают на почве идей совсем другого порядка» (там же, стр. 8). Эти утверждения П. были направлены против идеалистических теорий относительно «независимости» эстетического чувства, как и против идеалистических построений относительно «абсолютного характера» этого чувства. Внося в область так наз. «прекрасного» категорию историчности, мы тем самым лишаем почвы всякие рассуждения о «вечных законах» искусства. П. стал здесь в общем на правильный путь: от биологии к социологии. Но уже не говоря о том, что П. фактически устранял здесь диалектический материализм из области естествознания (область исследований «сторонников материалистического взгляда, - говорит П. в «Письмах без адреса», - начинается как раз там, где кончается область исследований дарвинистов», см. т. XIV, стр. 10; в своих общефилософских работах П. уже не делал такого разграничения), П. - в согласии с антидиалектическим характером ряда его воззрений - не совсем четко представлял себе наблюдаемый в области эстетических ощущений и чувств - в ходе развития исторического процесса - переход биологического в социальное. В своей позднейшей работе «Искусство и общественная жизнь» П. писал: «Идеал красоты, господствующий в данное время , в данном обществе или в данном классе общества, коренится частью в биологических условиях развития человеческого рода, создающих, между прочим, и расовые особенности, а частью в исторических условиях возникновения и существования этого общества или этого класса» (том XIV, стр. 141). Здесь биологические и исторические условия выступают у П. как бы в некоем параллельном сосуществовании. Как далек этот тезис от диалектики Маркса, к-рый утверждает, что самая-то категория эстетического чувства возникает лишь в процессе производительной деятельности человека! Говоря о происхождении искусства, П. видел в игре «зародыш артистической деятельности» (т. XXIV, стр. 376). В «Письмах без адреса» П. уделял этому вопросу много внимания. Тезис о том, что искусство есть игра, принадлежит еще Канту и Шиллеру, у к-рых этот тезис имеет исключительно идеалистическое содержание. В «Письмах без адреса» П. сближал искусство с игрой лишь в генетическом плане, лишь в плане происхождения искусства, воспринимая тезис Канта - Шиллера в его позитивистской модификации, данной Спенсером. При этом П. подчеркивал социологическое значение игры (см. т. XIV, стр. 63), повторяя вслед за Вундтом, что «игра есть дитя труда» (там же, стр. 57). Но тем не менее толкование П. оставляет простор для идеалистических рецидивов, и действительно, в своей позднейшей книге о Чернышевском (изд. «Шиповник», 1910, см. отдел III: Литературные взгляды Н. Г. Чернышевского) П. говорит уже об искусстве как игре не только в генетическом плане, П. здесь видит родство между искусством и игрой в самой их природе. П. пишет здесь: «... искусство безусловно должно быть признано родственным игре, которая тоже воспроизводит жизнь» (т. V, стр. 316). Несмотря на все оговорки и ограничения, П. здесь по существу отходит от марксистского понимания искусства как идеологии и приближается к идеалистическим построениям кантианства, для которого отождествление искусства с игрой органически связано с утверждением «самостоятельности» и «безкорыстности» искусства. . ТРАКТОВКА ПЛЕХАНОВЫМ ПРОБЛЕМ ХУДОЖЕСТВЕННОГО ПРОЦЕССА. - Рассматривая искусство как социальное явление, П. неоднократно останавливался на взглядах тех буржуазных критиков и историков лит-ры, к-рые в той или иной мере проводили в своих работах историческую точку зрения, так или иначе связывая развитие искусства и литературы с ходом общественной жизни. Особенное внимание П. уделял французскому буржуазному литературоведению (и историографии) XIX века, выдвинувшему такие имена, как Сталь, Гизо , Сент-Бёв, Тэн . Развитие искусства и лит-ры для П. - закономерный процесс, его закономерность лежит в его социальной обусловленности. В своей большой статье «Французская драматическая литература...» Плеханов исследовал смену различных жанров во французской драматической литературе (и живописи) XVIII в. в связи с борьбой различных общественных классов (буржуазии и аристократии) в эпоху Великой французской революции. Некоторые положения П. повторяли здесь в модифицированном виде высказывания Маркса (по вопросу об отношении идеологов буржуазии к античности П. давал парафраз начальных страниц «Восемнадцатого брюмера Луи Бонапарта»). Несмотря на ряд верных наблюдений и замечаний, именно в решении П. вопроса о развитии лит-ого (и вообще художественного) процесса проявились с особенной силой тот логизм и та антидиалектичность, к-рые отмечал у Плеханова Ленин. В «Письмах без адреса» П. выдвигал роль подражания и особенно дарвинова так наз. «начала антитеза» в истории развития эстетических идей и вкусов. П. здесь дошел до отождествления дарвинова «начала антитеза», имеющего у Дарвина узкое и трактуемое исключительно биологически содержание, с гегелевским диалектическим понятием «противоречия» (т. XIV, стр. 20). Известно, что Маркс и Энгельс очень высоко ценили теорию Дарвина: в письме к Энгельсу Маркс писал, что теория Дарвина «содержит естественно-историческую основу для нашей теории». Но они же резко возражали против всяких попыток перенесения дарвиновских «законов жизни животных обществ на человеческое общество». Энгельс пишет в «Диалектике природы»: «Здесь - при общественном производстве средств развития - совершенно неприменимы уже категории из животного царства». Это находится в полном согласии с утверждением Маркса о том, что, воздействуя на внешний мир, человек изменяет и свою природу. П. же, как бы он ни старался, так сказать, «социологизировать» дарвиново «начало антитеза» и даже связать его с классовой борьбой, по существу механически переносил его на развитие лит-ого (художественного) процесса. «Распущенность дворянских нравов второй половины XVII ст., - пишет П., - отразилась, как известно, и на английской сцене, где она приняла поистине невероятные размеры... Ввиду этого можно a priori сказать, что рано или поздно в Англии должен был явиться, по началу антитеза (подчеркнуто мной - А. Г.), такой род драматических произведений, главной целью которого было бы изображение и превознесение домашних добродетелей и мещанской чистоты нравов. И такой род, действительно, создан был впоследствии умственными представителями английской буржуазии» (т. XIV, стр. 19). Эту же мысль П. повторил и в своих лекциях о «материалистическом понимании истории», где новый жанр слезливой комедии, выводящей добродетельных персонажей, рассматривается как «реакция» против безграничной распущенности лит-ры и театра, причем политические события лишь «содействовали», по мнению П., этой «реакции» (см. т. XXIV, стр. 380). Тот же термин «реакции» и в том же смысле мы встречаем в применении к Корнелю в рецензии П. на книгу Лансона (рецензия относится к 1897, см. сб. «Г. В. Плеханов - литературный критик», М., 1933, стр. 64). Во всех этих случаях П. не исследовал подлинных, реальных связей искусства с действительными процессами, к-рые и приводят диалектически к новым художественным образованиям. Ведь диалектика лит-ого процесса есть диалектика общественного процесса. У идеологий, говорят Маркс и Энгельс в «Немецкой идеологии», «нет истории, у них нет развития; люди, развивающие свое материальное производство и свое материальное общение, изменяют вместе с данной действительностью также свое мышление и продукты своего мышления» (сочин. Маркса и Энгельса, т. IV, стр. 17). П. же в приведенных построениях исходил из чисто внешней логически-механистич. схемы: одно явление в искусстве сменяется противоположным в силу закономерно действующего «начала антитеза», в силу «реакции», к-рую можно предугадать a priori. Ленин говорит о необходимости «познания всех процессов мира в их „самодвижении“, в их спонтанейном развитии, в их живой жизни»; такое диалектическое познание процессов «есть познание их, как единства противоположностей» (Ленин, Собр. сочин., изд. 3-е, том XIII, стр. 301). Плеханов же дал здесь логическую схему чередования явлений по признаку их противоположности. И в самом деле: если «умственными представителями английской буржуазии» был действительно создан такой род драматических произведений, задачей к-рого было «изображение и превознесение домашних добродетелей», то произошло это не в силу «реакции», не потому, как думает Плеханов, что раньше в английской литературе господствовала «распущенность дворянских нравов», а потому, что эти ханжеские «домашние добродетели» и лицемерная «мещанская чистота нравов» составляли реальную характерную черту выросшей английской буржуазии, классовые интересы и положение которой на определенной стадии ее развития и обусловили ее стремление к «изображению и превознесению» этой черты. В этой своей «антитетической» схеме литературного развития П. по существу повторял взгляды Брюнетьера на смену лит-ых явлений. В работе, предшествующей «Письмам без адреса», в книге «К вопросу о развитии...» П. останавливался подробней на этих взглядах Брюнетьера. «Там, - пишет П., - где Брюнетьер видит лишь влияние одних литературных произведений на другие, мы видим, кроме того, глубже лежащие взаимные влияния общественных групп, слоев и классов; там, где он просто говорит: являлось противоречие, людям захотелось сделать обратное тому, что делали их предшественники, - мы прибавляем: а захотелось потому, что явилось новое противоречие в их фактических отношениях, что выдвинулся новый общественный слой или класс, который уже не мог жить так, как жили люди старого времени» (т. VII, стр. 217). Плеханов здесь правильно выдвигал марксистское положение о том, что в основе развития лит-ры и искусства лежит «противоречие», возникающее в фактических отношениях людей, в их общественных отношениях. Но П. часто ограничивается тем, что вносит лишь марксистские «поправки» к тем или иным воззрениям буржуазного искусствоведения, не нарушая их собственной структуры. Так поступил П. и в отношении к Брюнетьеру: самую схему Брюнетьера, знающую лишь две линии развития - либо подражание либо противопоставление, - П. при всей своей критике сохранял целиком. «Решительно во всех идеологиях, - пишет П., - развитие совершается путем, указанным Брюнетьером. Идеологи одной эпохи или идут по следам своих предшественников, развивая их мысли, применяя их приемы и только позволяя себе „соперничать“ с ними, или же они восстают против старых идей и приемов, вступают в противоречие с ними» (т. VII, стр. 216). В этой схеме чрезвычайно характерна самая постановка вопроса: «или - или», эта типическая антидиалектическая формула логизирующей, рационалистической мысли. Как далека эта прямолинейная схема П. от ленинского диалектического решения «проблемы наследства»! Ведь в эту плехановскую схему никак не уложится образование и развитие такой идеологии, как идеология революционного пролетариата - марксизм, который - по словам Ленина - «усвоил и переработал все, что было ценного в более чем двухтысячелетнем развитии человеческой мысли и культуры» (Ленин, Собр. сочин., изд. 3-е, т. XXV, стр. 409-410). И если можно спорить о том, действительно ли всегда П. понимал процесс развития идеологий так прямолинейно-механистически, потому что анализ П. движения французской драматической лит-ры XVIII в. как раз отмечен тенденциями противоположного характера, тенденциями, идущими по линии поисков реальных связей с действительностью, то все же механистичность разбираемой формулы остается характерной для П., отражая присущую ему склонность к схематизации и логизму. К числу положительных с марксистской точки зрения моментов в высказываниях П. по вопросу о развитии лит-ого (художественного) процесса должно отнести, как мы уже отмечали выше, замечания П. о социологии различных жанров в лит-ре и искусстве. Ценны также замечания П. о так наз. «литературных влияниях». «Влияние литературы одной страны на литературу другой, - пишет П., - прямо пропорционально сходству общественных отношений этих стран. Оно совсем не существует, когда это сходство равняется нулю» (т. VII, стр. 212). При этом «подражатель отделяется от своего образца всем тем расстоянием, которое существует между обществом, породившим его, подражателя, и обществом, в котором жил образец» (там же). Здесь вопрос о «влияниях» в искусстве ставился П. также на почву реальных общественных отношений. Очень важным вопросом является вопрос о диалектике формы и содержания в движении литературного процесса. Как уже указывалось ранее, форма и содержание художественного произведения являлись для П. понятиями соотносительными: между формой и содержанием существует постоянная взаимосвязь, форма определяется содержанием. П. подчеркивал историчность лит-ой формы: «... французская трагедия обязана была своей формой целому ряду причин, коренившихся в ходе общественного и литературного развития Франции» («Литературные взгляды В. Г. Белинского», т. X, стр. 297). Но П. не подымался до понимания диалектического характера устанавливаемой им связи между формой и содержанием. «Вообще говоря, - писал он, - форма тесно связана с содержанием» (т. XXI, стр. 208). Но ведь в своей диалектической связи форма и содержание представляют собой единое целое, являющееся единством противоположностей. Как на один из элементов диалектики Ленин указывает: «15) борьба содержания с формой и обратно. Сбрасывание формы, переделка содержания» («Ленинский сборник», т. IX, изд. 2-е, стр. 259). Если мы наблюдаем соответствие формы и содержания в художественном произведении, то это - лишь частный случай, лишь одна из форм того единства противоположностей, каковым является художественное целое; чаще же всего (и именно в движении процесса) это единство противоположностей выступает не как соответствие формы и содержания, а проявляется в форме борьбы противоположностей, в форме противоречия между формой и содержанием. В подходе П. к такому противоречию с особенной остротой обнаруживается его бессилие охватить всю историческую конкретность явления. Он либо не умеет отличить действительное противоречие от противоречия лишь видимого, кажущегося (как это мы видим в статье П. «Французская драматическая литература и т. д.» в том месте, где говорится о новом революционном содержании, влитом «в старые литературные мехи», см. т. XIV, стр. 106), либо же, правильно нащупав противоречие, минует реальную, конкретную историчность явлений и удовлетворяется механистически формулированной схемой, являющейся в сущности парафразом идеалистического учения Гегеля о трех ступенях в историческом развитии искусства (символическое искусство Востока, классическое искусство Эллады, романтическое искусство христианства). Мы имеем в виду известное место из «Истории русской общественной мысли» П.: «Вообще говоря форма тесно связана с содержанием. Правда , бывают эпохи, когда она отделяется (разрядка моя - А. Г.) от него в более или менее сильной степени. Это - исключительные эпохи. В такие эпохи или форма отстает от содержания или содержание от формы. Но надо помнить, что содержание отстает от формы не тогда, когда лит-pa только еще начинает развиваться, а тогда, когда она уже склоняется к упадку - чаще всего вследствие упадка того общественного класса или слоя, вкусы и стремления которого в ней выражаются. Примеры: декадентство , футуризм и прочие им подобные литературные явления наших дней, вызванные духовным упадком известных слоев буржуазии. Литературный упадок всегда выражается, между прочим, в том, что формой начинают дорожить гораздо более, нежели содержанием» (т. XXI, стр. 208-209). В этой плехановской схеме дана правильная констатация упадка буржуазного искусства в период общественно-политической деградации буржуазии; здесь также налицо, так сказать, ощущение наблюдаемого в искусстве противоречия между формой и содержанием. Но «ощущение» это не осмыслено, не осознано П. до конца, и данная схема не выходит за пределы характерных для П. абстрактно-логических построений, обедняющих все диалектическое многообразие живой, конкретной исторической жизни. П. - со своей характерной склонностью к схематизации и логизму - говорит здесь абстрактно об эпохах упадка и подъема, о восходящих и нисходящих классах, не учитывал всего многообразия конкретной исторической обстановки. Ко всему этому П. совершенно механистически, антидиалектически отделяет здесь форму от содержания, забывая, что самое это «отставание», к-рое он констатирует, есть лишь своеобразная форма диалектической взаимосвязи между формой и содержанием. Реминисцируя идеалистическую схему Гегеля о ступенях развития искусства, П. в то же время отбрасывал здесь диалектическое понимание Гегелем взаимоотношения между формой и содержанием. Суммируя мысль Гегеля, Ленин писал: «Форма существенна. Сущность формирована так или иначе в зависимости и от сущности» («Ленинский сборник», т. IX, стр. 135). Гегель подчеркивает, что «при рассмотрении противоположности между формой и содержанием существенно важно не упускать из виду, что содержание не бесформенно, а форма одновременно и содержится в самом содержании, и представляет собою нечто внешнее ему. Мы здесь имеем удвоение формы: во-первых, она, как рефлектированная внутрь себя, есть содержание; во-вторых, она, как нерефлектированная внутрь себя, есть внешнее, безразличное для содержания существование» (Сочин. Гегеля, русское изд. Института Маркса и Энгельса, «т. I, стр. 224). В приведенной схеме П. не знает этого диалектического «удвоения» формы: «форма» здесь влачит у П. лишь «внешнее, безразличное для содержания существование». П. лишь внешне констатировал здесь «феномен», не определяя его сущности. Вместо диалектики формы и содержания в движении лит-ого процесса П. дал здесь геометрическую схему механически перемежающихся прямых линий. Механистичность здесь вновь господствует у П. над диалектическим пониманием процессов. . ПРИНЦИПЫ МАРКСИСТСКОЙ КРИТИКИ В ПОНИМАНИИ ПЛЕХАНОВА. - Как и для Чернышевского, эстетика являлась для П. «теорией искусства». П. стремился к научному обоснованию этой теории, к определению ее объективного критерия. Этот объективный критерий П. находил в марксизме, в диалектическом материализме Маркса - Энгельса, и в этом, т. е. в пропаганде марксистской эстетики, собственно и заключается главная заслуга П. как эстетика и лит-ого критика . «Теперь, - писал П., - возможна научная литературная критика, потому что теперь уже установлены некоторые необходимые prolegomena общественной науки» («А. Л. Волынский», т. X, стр. 196). В своих выступлениях против идеалистов типа Волынского, против адептов «субъективной социологии» и реакционеров всяческих других оттенков и модификаций П. подчеркивал (и справедливо подчеркивал) объективный характер марксистской лит-ой критики, к-рая исходит в своих суждениях и приговорах от объективно данного состояния производительных сил и общественных отношений. Разбирая лит-ые взгляды Белинского, П. особенно подробно останавливался на тех моментах его деятельности, когда он пытался «найти объективные основы для критики художественных произведений» (см. т. X, стр. 303). С этой же точки зрения П. изучал эстетическую теорию Чернышевского и взгляды французской буржуазно-социологической критики. Заявляя, что научная эстетика «объективна, как физика» (т. X, стр. 192), П. перекликался с предшественником Тэна, фламандцем А. Микиельсом, к-рый еще в 1842 писал, что «изучение открывает.. .ряд эстетических законов, столь же ясных, столь же определенных, столь же доказуемых, как и законы физические». П. понимал эту объективность научной критики конечно гораздо глубже, потому что он боролся за нее именем марксизма, т. е., по словам Ленина, «современного материализма, неизмеримо более богатого содержанием и несравненно более последовательного, чем все предыдущие формы материализма» («Материализм и эмпириокритицизм», Ленин, Собр. сочин., изд. 3-е, т. XIII, стр. 275). Но это признание объективности научной критики не пронизывается у П. той партийностью, к-рую по словам Ленина, материализм включает в себя, «обязывая при всякой оценке события прямо и открыто становиться на точку зрения определенной общественной группы»(Ленин, Собр. сочин., т. I, стр. 276). В своей борьбе против субъективистских посылок «просветительской» критики П. доходил до полного отрицания в области критики категории «долженствования», сводя роль марксистской критики исключительно к констатации, к установлению социального генезиса. Социальная функция лит-ры (и искусства), огромное значение художественных идеологий как могучего средства классовой борьбы и классового воздействия как бы выпадало здесь из поля плехановского зрения. И действительно, от признания объективности научной критики П. фактически скатывается в последний период своей деятельности к позициям объективизма, как напр. в статье о Ропшине. Правда, в своих ранних работах П. выдвигал тезис о «публицистичности» научной критики (в противовес субъективной публицистике «просветительской» критики). В своих ранних работах П. доказывал, что «истинно-философская критика является в то же время критикой истинно-публицистической» («А. Л. Волынский», т. X, стр. 191). Это свое положение П. и проводил в целом ряде своих работ, относящихся к раннему, «социалистическому» (по определению Ленина) периоду его деятельности, когда П. стоял на позициях марксизма. В одной из первых своих статей на лит-ые темы («Два слова читателям-рабочим», 1885) П. пишет, обращаясь к рабочим: «У вас должна быть своя поэзия, свои песни, свои стихотворения. В них вы должны искать выражения своего горя, своих надежд и стремлений. Чем сознательнее станете вы относиться к своему положению, чем больше гнева и негодования будет возбуждать в вас ваша современная участь, тем настойчивее будут эти чувства проситься наружу, тем богаче будет ваша поэзия» (сб. «Г. В. Плеханов - литературный критик», М., 1933, стр. 28). Свою речь о Некрасове П. закончил следующим образом: «...смерть давно уже скосила Некрасова. Поэт разночинцев давно уже сошел с литературной сцены, и нам остается ждать появления на ней нового поэта, поэта пролетариев» (т. X, стр. 325). В статье о французской драматической лит-ре и живописи XVIII в. П. выступил на защиту политического искусства: «...пусть не говорят, - пишет здесь П., - что такое искусство не может не быть бесплодным. Это ошибка. Неподражаемое искусство древних греков в весьма значительной степени было именно таким политическим искусством... А что касается французского искусства эпохи революции, то „санкюлоты“ и вывели его на такой путь, по какому не умело ходить искусство высших классов: оно становилось всенародным делом» (том XIV, стр. 117). Во всех этих приведенных случаях, как и в ряде других (см. напр. статью П. «Пролетарское движение и буржуазное искусство», 1905, т. XIV), П. выступал как публицист именно в верном и хорошем смысле этого слова, как революционный публицист, проводя марксистскую, пролетарскую точку зрения. Но характерные для П. непоследовательность и двойственность пересекают эту революционно-публицистическую линию его литературно-критической деятельности. И было бы чрезвычайно ошибочно отождествлять плехановский тезис о «публицистичности» научной критики (и лит-ры как таковой) с ленинским принципом партийности. Для Ленина принцип партийности есть основной, формирующий принцип подлинно-марксистской, подлинно-пролетарской науки и лит-ры, действительно свободной, по словам Ленина, и открыто связанной с пролетариатом. Ленин понимал «принцип партийной литературы» в том смысле, что «литературное дело должно стать частью общепролетарского дела, „колесиком и винтиком“ одного единого, великого социал-демократического (писано в 1905, когда коммунистическая партия еще носила имя «социал-демократической» - А. Г.) механизма, приводимого в движение всем сознательным авангардом всего рабочего класса» (Ленин, Партийная организация и партийная литература, Собр. сочин., т. VIII, стр. 387). Принцип партийности в понимании Ленина как бы «включен» в самое понятие объективного познания, потому что партия революционного пролетариата как его авангард обладает исторически высшей формой этого познания. Для П. же «публицистичность» есть по существу лишь форма классового пристрастия, классовых симпатий и антипатий, и даже суженная до таких пределов плехановская «публицистичность» не есть необходимый, постоянный признак марксистской критики, «публицистичность» в его понимании ограничивается лишь определенными, именно «переходными» общественными эпохами. П. пишет: «... в известные исторические эпохи публицистика неудержимо врывается в область художественного творчества и распоряжается там, как у себя дома. То же с критикой. Во все переходные общественные эпохи она пропитывается духом публицистики, а частью и прямо становится публицистикой. Дурно это или хорошо C’est selon! Но главное - это неизбежно...» («А. Л. Волынский», т. X, стр. 193). Такое понимание «публицистичности» принципиально отлично от ленинской «партийности». В плехановской формулировке звучит как бы объективистское отношение даже к самой «публицистичности». П. как бы говорит: ничего не поделаешь, в переходные общественные эпохи этого не миновать! Вот эти нотки струвианского объективизма, то и дело прорывающиеся даже в ранних работах П., начинают впоследствии звучать со всей определенностью и явственностью. В своем известном предисловии к 3-му изданию сборника «За двадцать лет» П. решительно отводит от себя обвинение, выдвинутое против него одним критиком, в том, что он в своих лит-ых суждениях руководствуется степенью близости общественных взглядов разбираемых им авторов с его, П., собственными общественными убеждениями. Такое обвинение П. считает «нелепым», «потому что для критика, как для такового, речь идет не о том, чтобы „смеяться“ или „плакать“, а о том, чтобы понимать» (т. XIV, стр. 184). Но ведь от такого «понимания» один шаг к тому, чтобы уже и «простить». И действительно, в своей статье о романе Ропшина «То, чего не было» (1913, т. XXIV) П. доходит в своем объективистском «понимании» до того, что он совершенно прощает автору его ренегатство и отход от революции. Эта статья была написана П. незадолго до того, как он стал проповедывать «классовый мир»перед лицом наступающего на «отечество» врага. Очевидно эпоха «классового мира» уже не оставляла никакого места для плехановской «публицистичности »! В самом построении лит-ого анализа П., парафразируя Белинского, различал два акта. Первую задачу критика П. видел в том, «чтобы перевести идею данного художественного произведения с языка искусства на язык социологии, чтобы найти то, что может быть названо социологическим эквивалентом данного литературного явления» (том XIV, стр. 183-184). «Вторым актом верной себе материалистической критики должна быть, как это было и у критиков-идеалистов, - оценка эстетических достоинств разбираемого произведения» (там же, стр. 189). Вопрос о форме художественного произведения является, как это неоднократно подчеркивал П., вопросом, существенным для художественного критика. «Смотря на „Mariage de Figaro“ как на выражение борьбы третьего сословия со старым порядком, мы, само собою разумеется, не будем закрывать глаз на то, как выражена эта борьба, т. е. справился ли художник со своею задачею» («А. Л. Волынский», т. X, стр. 190). Форма художественного произведения является, по П., объектом именно так наз. «второго акта» критики. Всякий анализ требует конечно членения и диференциации; вот почему самое деление критического анализа на два «акта» не вызывало бы особых возражений, если бы с этим делением мы не ассоциировали высказываний П. об «области эстетики» как области, противополагаемой живым, реальным отношениям людей с их классовыми интересами и пристрастиями, в среде к-рых и создаются реальные художественные произведедения. «Эстетическое» противопоставляется здесь реальному, т. е. социальному, классовому, как категории «внеэстетической». П., к счастью, не остается последовательным в проведении этой мысли, к-рая находится в явном противоречии с его марксистским тезисом о художественной форме как исторической категории, связанной с содержанием. Но вообще П. не отрицает возможности для критики «чисто-эстетических суждений» (т. XXIV, стр. 288) и в целом ряде своих конкретных эстетических оценок остается в плену у традиционных, привычных буржуазно-эстетических понятий и представлений. Такие моменты мы встречаем напр. в статье П. о международной художественной выставке в Венеции }