Простое название романа раскрывает свой смысл в бо-гатой и сложной проблематике произведения.
В своем романе Тургенев поднимает проблему столк-новения образа мыслей разных поколений, которое мож-но рассматривать как борьбу двух социально-политичес-ких лагерей, сформировавшихся в России в 60-е годы XIX века. Демократизм и аристократизм, материализм и идеализм, целеустремленность и растерянность, новое и старое, радикализм и либерализм — автор раскрывает разные грани конфликта поколений.
И. С. Тургенев отражает в романе назревшую в обще-стве жажду перемен, свободолюбивые настроения моло-дежи, но и беспокойство, смятение и неопределенность, всегда сопровождающие переломные моменты истории. Объективная прогрессивность отмены крепостного права не стала общенациональной панацеей, не избавила от всех проблем сразу. Дворянство начинает утрачивать целост-ность и стабильность, понемногу изживает себя, а на смену еще не пришел «новый человек». Общество уже не может жить по-старому, но еще не знает, как жить по-новому.
Евгений Базаров — представитель революционно на-строенной молодежи, чей новаторский потенциал принял форму отрицания. «Нигилист — это человек, который не склоняется ни перед какими авторитетами, который не принимает ни одного принципа на веру, каким бы ува-жением ни был окружен этот принцип», — разъясняет Аркадий Кирсанов «отцам» (Кирсановым-старшим) базаровскую точку зрения. Наиболее ярко иллюстрирует конфликт мировоззрений антагонизм Базарова и Павла Петровича. Грубоватая прямолинейность первого против вежливости и деликатности второго, простота и даже фа-мильярность против изысканности и манерности, отрица-ние любых авторитетов против приверженности «принсипам» блестяще описаны Тургеневым в сценах споров.
Но при всей кажущейся стройности базаровской сис-темы ценностей она не делает молодого нигилиста счаст-ливым. Как он сам выразился, его дело — ломать старое. Но ломать — не строить: агрессия, цинизм, презрение к людям, на мой взгляд, не могут стать фундаментом для гармоничного общества.
Тургенев затрагивает также проблему эмансипации как зарождающейся альтернативы патриархальности. Но только представительница женщин-эмансипе, Авдо-тья Кукшина, обрисована автором весьма неприглядно, скорее даже отталкивающе, Ее развязность, неряшество и грубость, недалекость суждений, самохвальство, склон-ность к выпивке — как разительно контрастирует все это с привычным нам образом «тургеневской девушки»!
Без всякой симпатии выводит писатель портрет Кук-шиной, равно как и ее товарища Ситникова. В этих пер-сонажах автор отразил проблему неверного восприятия и истолкования новых идей. В исполнении кукшиных и ситниковых любая, даже самая прогрессивная и бла-гая, идея примет уродливый и гротескный вид, исказит-ся, как отражение в кривом зеркале.
Обрисовывает Тургенев также и проблему необразован-ности народа. Устами Базарова он сетует на невежество крестьян: дескать, русский мужик, слыша гром, думает, что это по небу едет Илья-пророк. Здесь же Тургенев при-ближается к еще одной глубокой проблеме: враждебности разных сословий. Интеллигент презирает простолюдина, крестьянин боится барина... И все забывают о том, что они, прежде всего, — люди и соотечественники.
Проблема бездуховности и эгоизма, угрожающих но-вому поколению, отразилась в реплике Базарова: «А я и возненавидел этого последнего мужика, Филиппа или Си-дора, для которого я должен из кожи лезть и который мне даже спасибо не скажет... да и на что мне его спасибо?» С одной стороны, Евгений несет демократические идеи, с другой — оказывается равнодушным себялюбцем.
Не меньше внимания уделено в романе проблеме другого плана: неизбежному отдалению детей от роди-телей, особенно при несхожести во взглядах на жизнь. «Сын — отрезанный ломоть. Он что сокол: захотел — при-летел, захотел — улетел», — говорит Арина Власьевна, любящая мать Базарова. В описании чувств Николая Петровича Кирсанова к сыну Аркадию также сквозит горечь непонимания, ощущение отставания от жизни. Безграничная родительская любовь — не чета ответной любви детей. Дети больше думают о себе, родители боль-ше думают о детях. Это объективная реальность — но и вечная проблема всех отцов и детей.
Роман Тургенева — кладезь проблем, поставленных автором перед своим поколением на срезе меж двух эпох. Тургенев предлагает своим читателям задуматься над этими вопросами, попытаться их решить. Однако и по сей день нет однозначного ответа ни на один вопрос, за-данный писателем.
Проблематика романа И. С. Тургенева «Отцы и дети»
«Отцы и дети» смело можно назвать новым романом, так как в нем впервые появляется новый тип героя, новый человек - разночинец-демократ Евгений Базаров.
В названии романа автор стремился отобразить не просто отношения двух поколений, а противостояние двух социальных лагерей. Показывая столкновение двух разных общественных сил, Тургенев вывел на историческую арену нового героя, новую силу, ознаменовавшую собой наступление новой эпохи. Перед лицом общественных изменений дворянская культура должна была пройти проверку.
Все острые социальные проблемы русской жизни 50-х годов XIX века отобразилась в спорах Базарова с Кирсановыми. Тургенев считал, что «поэт должен быть психологом, но тайным.». Он должен знать и чувствовать корни явления, но представлять только самые явления в их расцвете или увядании. «Точно и сильно воспроизвести истину, реальность жизни есть высочайшее счастье для литератора, даже если эта истина не совпадает с его собственными симпатиями», - писал Тургенев в своей статье «По поводу отцов и детей», ставя это воспроизведение своей задачей. Поэтому он стремился всесторонне показать своих героев и их системы взглядов, не склоняясь ни к одной из точек зрения.
И этот принцип он соблюдает на протяжении всего романа. Тургенев показывает столкновение Базарова и Павла Петровича, которые жестко противостоят друг другу и ни в чем не сходятся. Павел Петрович не приемлет ничего, что есть в Базарове, и наоборот. Когда Аркадий пытается растолковать отцу и дяде, кто такие нигилисты, он говорит, что нигилисты - это те, кто не принимает ни одного принципа на веру, во всем сомневается, отрицает любовь. Дядя ему на это отвечает, что «прежде были гегелисты, а теперь нигилисты», а по сути все одно и то же. Этот момент очень показательный, он говорит о том, что Павел Петрович не хочет смириться с тем, что меняются время и взгляды.
Тургенев - мастер детализации. Посредством такого штриха, как нож с маслом, Тургенев показывает неприязнь Павла Петровича к Базарову. Точно такая же роль и у эпизода с лягушками.
Базаров со свойственным ему юношеским максимализмом отрицает все: он и человека понимает подобно лягушке. Базаров считает, что «сперва нужно место расчистить», а потом уже что-то строить, он верит только в науку. Павел
Петрович возмущается, а Николай Петрович готов задуматься, быть может, действительно, он и его брат - отсталые люди.
В Х главе Базаров и Павел Петрович подходят к самому главному - к вопросу о том, кто имеет право говорить от лица народа, кто знает народ лучше. Самое интересное, каждый из них думает, что оппонент не имеет ни малейшего понятия о том, как на самом деле обстоят дела. «Я не хочу верить, что вы, господа, точно знаете русский народ, что вы представители его потребностей, его стремлений! Нет, русский народ не такой, каким вы его воображаете», - говорит Павел Петрович, который настаивал на том, что русский народ «патриархальный» и «не может жить без веры». Базаров же, в свою очередь, считал, что «свобода, о которой хлопочет правительство, едва ли пойдет нам впрок, потому что мужик наш рад самого себя обокрасть, чтобы только напиться дурману в кабаке». Таким образом, выходит, что один приукрашивает, а другой - очерняет, и на этом контрасте Тургенев стремится показать фарс и абсурд ситуации.
Базаров слишком пессимистично смотрит на нынешнее состояние народа: он говорит о суевериях, о неразвитости, о непросвещенности народа. Он высокопарно заявляет: «Мой дед землю пахал», стремясь таким образом показать близость к народу, доказать Павлу Петровичу, что он лучше понимает крестьян и их нужды. Но на самом деле эта фраза - преувеличение, так как отец Базарова был бедным, но все же помещиком, и «был прежде полковым доктором». Тургенев пишет, что, несмотря на то что Базаров был разночинцем и считал себя близким к народу, он «и не подозревал, что он в их глазах был все-таки чем-то вроде шута горохового».
Отношение к народу Павла Петровича тоже описывается в романе довольно иронично. Он идеализировал народ, считал, что любит и знает его, но в то же время, говоря с мужиком, он «морщится и нюхает одеколон». В конце романа Тургенев пишет, что Павел Петрович уехал жить в Германию, «ничего русского не читает, но на письменном столе у него находится серебряная пепельница в виде мужицкого лаптя».
Заканчивается история отношений этих непримиримых спорщиков дуэлью. Это происходит после того, как Павел Петрович видит, что Базаров в беседке целует Фенечку.
Тургенев очень внимательно подошел к описанию сцены дуэли, которая подается в романе вроде бы как от лица автора, но по всему понятно, что показан этот эпизод глазами Базарова. Перед дуэлью происходит словесная дуэль, где есть одна многозначная символичная деталь: в ответ на французское словосочетание Павла Петровича Базаров вставляет в свою речь выражение на латыни. Таким образом Тургенев подчеркивает, что его герои и правда говорят на разных языках. Латынь - это язык науки, разума, логики, прогресса, но это мертвый язык. Французский, в свою очередь, язык русской аристократии XVIII-XIX веков, он подразумевает огромный культурный пласт. Две культуры стоят на исторической арене, но вдвоем им нет места на ней - и между ними происходит дуэль.
Весь пафос авторской позиции с сожалением констатирует, что лучшие люди России не понимают, не слышат друг друга. Их беда в том, что никто не хочет пойти на уступки. Тургенев скорбит о том, что они говорят на разных языках, не могут договориться и понять друг друга.
Тайный психологизм романа заключается в том, что повествование ведется от лица автора, но все равно кажется, что авторская позиция близка позиции Базарова. Из-за того что описание дуэли дано как бы от лица Базарова, она имеет приземленный характер. Базарову не близка эта дворянская традиция, он человек другой культуры, медик, и для него это вдвойне противоестественно.
Дуэль производит в Павле Петровиче некий переворот. Он теперь по- другому смотрит на гражданский брак Николая Петровича и Фенечки - благословляет брата на брак с ней.
У Тургенева мастерски соединяются комическое и серьезное. Особенно хорошо это проявляется в описании дуэли, а точнее коменданта Петра, который то зеленел, то бледнел, а после выстрела вообще куда-то спрятался. Раненый Павел Петрович, видя появившегося Петра, говорит: «Экая глупая физиономия!», что тоже, безусловно, элемент комического.
В XXIV главе Тургенев позволяет себе прямое авторское слово: «Да он и был мертвец», - по отношению к Павлу Петровичу. Понимать это следует как констатацию того, что уже произошла «смена»: понятно, что эпоха Павла Петровича заканчивается. Но автор прибегнул к прямому выражению собственных взглядов лишь однажды, а обычно Тургенев пользовался скрытыми или косвенными способами показать свое отношение, что, несомненно, является одним из типов тургеневского психологизма.
Работая над романом «Отцы и дети», Тургенев стремится к тому, чтобы быть объективным, поэтому он неоднозначен по отношению к своим героям. С одной стороны, Тургенев показывает несостоятельность дворянства, а с другой - говорит про Базарова, что не может точно ответить на вопрос, почему он его убил. «Мне мечталась фигура сумрачная, дикая, большая, до половины выросшая из почвы, сильная, злобная, честная - и все-таки обреченная на гибель, - потому что она все-таки стоит в преддверии будущего.», - писал Тургенев в письме к К. К. Случевскому.
Проблемы в романе Отцы и дети
4.4 (87.5%) 16 votesН.Н. Заболоцкий: «В последующие годы Заболоцкий во многом отошёл от манеры “Столбцов”, но никогда не изменял им в основном - в стремлении выбрать такую точку зрения на мир, чтобы он раскрылся с новой, часто неожиданной стороны, в энергичном построении стиха, где элементы иронии прочно слиты с научной точностью изображения деталей, в смелости метафор и сравнений, в неизменном внимании к смысловой и звуковой нагрузке слова. В итоговом собрании сочинений семнадцать стихотворений из книжки “Столбцы” объединены автором с другими стихотворениями 1926-1933 годов и тремя поэмами под общим названием первой части книги “Столбцы и поэмы".
Будучи человеком, склонным к глубоким раздумьям и упорному самосовершенствованию, Заболоцкий много работал, формируя свои взгляды на мир и на литературу. Он увлекался поэзией Державина и Гёте, Пушкина, Баратынского и Тютчева и особенно в свои молодые годы - поэзией Хлебникова. В сфере его интересов - живопись и история, естествознание и философия. Мир предстаёт перед ним как необозримое множество живых и мёртвых форм, объединённых вездесущей и вечной материей, бесконечные превращения которой - залог бессмертия всего сущего. В дремучем мире природы нет совершенства, нет гармонии. Он полон “буйного движения” и “бесполезно тяжкого труда”, а наши младшие братья, если не по крови, то по метаморфозам материальных форм, - растения и животные - обречены влачить косное существование и гибнуть в отчаянной борьбе за пищу и кров. Нет совершенства и в жизни большей части человечества, где всё ещё господствует порабощение человека человеком, где неизменно возникает угроза братоубийственных войн. Тем не менее вся природа, включая и человеческое общество, стремится к освобождению от изначальной косности. Она развивается, совершенствуется, и залог этого развития - разум, мысль, присущие в зачаточной форме всей материи и нашедшие своё полное воплощение в творчестве освобождённого человека».
Пытаюсь написать о "Позвонках минувших дней". Как сложилось с этой книгой, тянет немедленно процитировать, желательно, все целиком. Под катом - фрагмент про Заболоцких, под ним - упомянутое стихотворение Н. Заболоцкого "Жена", под ним - кто есть кто, из упомянутых по имени или фамилии. Сначала хотела вынести в начало, чтобы не путаться, например, между Николаем Алексеевичем Заболоцким и Николаем Макаровичем Олейниковым. Потом решила, что лучше в конец, как обычно размещают сноски.
"...Однажды, вероятно, в начале марта 1942 года, я, еще не вставая, курил и думал. Вошла в комнату Катя и протянула мне телеграмму. Я прочел и неожиданно для себя заплакал. Мы долго не имели никаких вестей от Заболоцких. И я не знал, как беспокоюсь о них, как всю жизнь не знал как следует, за малыми исключениями, что и когда я чувствую, благодаря благодетельным и губительным заслонкам. Значит, я все время беспокоился за них, не допуская помимо воли это беспокойство до сознания. Они сообщали, что в Костроме и скоро приедут. Незадолго до этого услыхали мы, что в нашу квартиру попал снаряд, о чем, рассказывая Малюгину, я смеялся. Хотя в глубине души обиделся. Почему из всех квартир надстройки снаряд выбрал именно мою? И вот прошло еще несколько дней. В нашу дверь кто‑то постучался утром самым обыденным образом. Как будто кто‑то из соседей. Открыв, я увидел маленькую сияющую Наташу Заболоцкую в беленькой шубке, а за нею Катерину Васильевну с мешком, с дорожным мешком за плечами. И не успел я и слова сказать, как Наташа закричала радостно: «Вас разбомбило!» К вечеру наша комната в 10 метров была заполнена до отказа. Сестра Катерины Васильевны с дочкой и она сама, с двумя ребятами.
Лидию Васильевну я почти не знаю, но рад поговорить о Екатерине Васильевне. Это, прямо говоря, одна из лучших женщин, которых встречал я в жизни. С этого и надо начать. Познакомился я с ней в конце двадцатых годов, когда Заболоцкий угрюмо и вместе с тем как бы и торжественно, а во всяком случае солидно, сообщил нам, что женился. Жили они на Петроградской, улицу забыл, кажется, на Большой Зелениной. Комнату снимали у хозяйки квартиры - тогда этот институт еще не вывелся. И мебель была хозяйкина. И особенно понравился мне висячий шкафчик красного дерева, со стеклянной дверцей. Второй, похожий, висел в коридоре. Немножко другого рисунка. Принимал нас Заболоцкий солидно, а вместе и весело, и Катерина Васильевна улыбалась нам, но в разговоры не вмешивалась. Напомнила она мне бестужевскую курсистку. Темное платье. Худенькая. Глаза темные. И очень простая. И очень скромная. Впечатление произвела настолько благоприятное, что на всем длинном пути домой ни Хармс, ни Олейников ни слова о ней не сказали. Так мы и привыкли к тому, что Заболоцкий женат. Однажды, уже в тридцатых годах, сидели мы в так называемой «культурной пивной» на углу канала Грибоедова, против Дома книги.
И Николай Алексеевич спросил торжественно и солидно, как мы считаем - зачем человек обзаводится детьми? Не помню, что я ответил ему. Николай Макарович промолчал загадочно. Выслушав мой ответ, Николай Алексеевич покачал головой многозначительно и ответил: «Не в том суть. А в том, что не нами это заведено, не нами и кончится». А когда вышли мы из пивной и Заболоцкий сел в трамвай и поехал к себе на Петроградскую, Николай Макарович спросил меня: как я думаю - почему задал Николай Алексеевич вопрос о детях? Я не мог догадаться. И Николай Макарович объяснил мне: у них будет ребенок. Вот почему завел он этот разговор. И, как всегда, оказался Николай Макарович прав. Через положенное время родился у Заболоцких сын. Николай Алексеевич заявил решительно, что назовет он его Фома. Но потом смягчился и дал ребенку имя Никита. Хармс терпеть не мог детей и гордился этим. Да это и шло ему. Определяло какую‑то сторону его существа. Он, конечно, был последний в роде. Дальше потомство пошло бы совсем уж страшное. Вот отчего даже чужие дети пугали его. И как‑то Николай Макарович, неистощимо внимательный наблюдатель, сообщил мне, посмеиваясь, что вчера Хармс и Заболоцкий чуть не поссорились - Хармс, будучи в гостях у Заболоцкого, сказал о Никите нечто оскорбительное, после чего Николай Алексеевич нахохлился и молчал весь вечер. Зато женщин Заболоцкий, Олейников и Хармс ругали дружно. Хармс, впрочем, более за компанию. Кроме детей, искренне ненавидел он только лошадей. Этих уж не могу объяснить, почему. Яростно бранил их за глупость. Утверждал, что если бы они были маленькие, как собаки, то глупость их просто бросалась бы в глаза. Но когда друзья бранили женщин, он поддерживал их своим уверенным басом. «Культурная пивная» гудит от разговоров, и все на темы общие; «народ - философ!» - говорил по этому поводу Олейников. И наш стол говорит о женщинах вообще. Кудрявая голова, бледное лицо и спокойные, даже сонные, светлые глаза.
Это Олейников, всегда внимательный, точнее, всегда на высокой степени внимания. Рядом - Заболоцкий, светловолосый, с девичьим цветом лица - кровь с молоком. Но этого не замечаешь. Очки и строгое, точнее, подчеркнуто - степенное, упрямое выражение, - вот что бросается в глаза. Хоть и вышел он из самых недр России, из Вятской губернии, из семьи уездного землемера и нет в его жилах ни капли другой крови, кроме русской, крестьянской, - иной раз своими повадками, методичностью, важностью напоминает он немца. За что друзья зовут его иной раз, за глаза, Карлуша Миллер. Рядом возвышается самый крупный из всех ростом Даниил Иванович Хармс. Маршак, очень его в те дни любивший, утверждал, что похож он на щенка большой породы и на молодого Тургенева. И то и другое было чем-то похоже. Настоящая фамилия Хармса была Ювачев. Отец его, морской офицер, был за связь с народовольцами заключен в Шлиссельбургскую крепость. Там он сошел с ума, о чем многие шлиссельбуржцы пишут в своих воспоминаниях. Им овладело религиозное помешательство. Крепость заменили ссылкой куда‑то, чуть ли не на Камчатку, где он выздоровел и был освобожден. Помилован. Женился он в Петербурге. Мать Хармс очень любил. В двадцатых годах она умерла, и Введенский с ужасом рассказывал, как спокойно принял Даниил Иванович ее смерть. А отец заспорил со священником, который отпевал умирающую или приходил ее соборовать. Заспорил на религиозно - философские темы. Священник попался сердитый, и оба подняли крик, стучали палками, трясли бородами. Об этом рассказывал уже как‑то сам Даниил Иванович. Так или иначе, но вырос Даниил Иванович в семье дворянской, с традициями. Вставал, разговаривая с дамами, бросался поднимать уроненный платок, с нашей точки зрения, излишне стуча каблуками. Он кончил Петершуле и отлично владел немецким языком. Знал музыку.
И сейчас, за столом в «культурной пивной», он держался прямее всех, руки на столе держал правильно, отлично управлялся с ножом и вилкой, только ел очень уж торопливо и жадно, словно голодающий. В свободное от еды и питья время он вертел в руках крошечную записную книжку, в которую записывал что‑то. Или рисовал таинственные фигуры. От времени до времени задерживал внезапно дыхание, сохраняя строгое выражение. Я предполагал, что произносит он краткое заклинание или молитву. Со стороны это напоминало икание. Лицо у него было значительное. Лоб высокий. Иногда, по причинам тоже таинственным, перевязывал он лоб узенькой черной бархоткой. Так и ходил, подчиняясь внутренним законам. Подчиняясь другим внутренним законам, тем же, что заставляли его держаться прямо за столом и, стуча каблуками, поднимать уроненный дамой платок, он всегда носил жилет, манишку, крахмальный высокий отложной воротничок и черный маленький галстучек бабочкой, что при небрежности остальных частей одежды могло бы усилить впечатление странности, но оно не возникало вообще, благодаря несокрушимо уверенной манере держаться. Когда он шагал по улице с черной бархоткой на лбу, в жилете и крахмальном воротничке, в брюках, до колен запрятанных в чулки, размахивая толстой палкой, то на него мало кто оглядывался. Впрочем, в те годы одевались еще с бору да с сосенки. Оглядывались бы с удивлением на человека в шляпе и новом, отглаженном костюме. Был Даниил Иванович храбр. В паспорте к фамилии Ювачев приписал он своим корявым почерком псевдоним Хармс, и, когда различные учреждения, в том числе и отделение милиции, приходили от этого в ужас, он сохранял ледяное спокойствие. Хочу добавить еще одну важную вещь. Я, рассказывая о Каверине, недостаточно подчеркнул разное отношение к форме его и гения Хармса; в частности, Каверин уважал форму, а Хармс, чувствуя ее неизмеримо точнее, владея ею, видел, когда она жива.
Вот маленький пример того, как владел он формой. Мы все придумывали стихотворные рекламы для журнала «Еж». И вот я придумал четверостишие. В шутку. Невозможное для печати даже в те легкомысленные годы. «Или сыну - “Еж”, или в спину - нож». И, прочтя Хармсу, пожаловался на неприятное сочетание «в спиНУ НОж». И он не задумываясь ответил: «А вы переставьте: “Или «Еж» - сыну, или нож - в спину”». И я еще раз проникся к нему уважением. Итак, мы сидели вчетвером в «культурной пивной». Я и трое людей, которых вспоминаю так часто. И они ругали женщин. Двое - яростно, а Хармс несколько безразлично. Олейников прежде всего утверждал, что они куры. Повторив это утверждение несколько раз страстно, убежденно, он добавил еще свирепее, что если ты пожил раз с женщиной - всё. После этого она уже тебе не откажет. Это все равно что лошадь. Поймал ее за челку, значит - готово. Поезжай. Заболоцкий, строго и важно поблескивая очками, рассказал следующий случай. Одну молодую женщину любил композитор Гречанинов. А она предпочла ему простого парня, чуть ли не деревенского. Когда выяснилось, что композитору было много лет, а деревенскому парню - мало (я почему‑то подозревал, что это был сам Николай Алексеевич), то я спросил Заболоцкого, мог бы он любить старую женщину за музыкальность и не предпочел бы он ей простую девушку за молодость. Но Николай Алексеевич не ответил, а только посмотрел на меня через очки. Женщин ругали не только в «культурной пивной», но и по всякому поводу при любом случае. Однажды, когда сидели мы у Олейникова, Заболоцкий неожиданно, без всякого повода заявил со страстью, строго и убежденно, что женщины не могут любить цветы. «Почему?» - «Не могут! Женщины не могут любить цветы!» Соответственно со своими взглядами дома был Николай Алексеевич строг. И Фома, названный Никитой, тоже разговаривал с матерью по - мужски. Жили они уже не в одной комнате, а в квартире в надстройке. И заболел он ветрянкой.
Никита заболел однажды ветряной оспой. Было ему в это время, вероятно, лет шесть. Нет, меньше. Чтоб не дать ему чесаться, мать передвинула ночью кровать его к своей. И Никита спросил коротко и строго по - мужски: «Пол не поцарапала?» По странной непоследовательности чувств, Николай Алексеевич, презирающий женщин, когда родилась у него дочка, названная Наташей, просто Наташей, не Феклой и не Домной, нежно ее полюбил. Больше, чем Никиту. Во всяком случае, о нем он никогда ничего не рассказывал. А Катерине Ивановне рассказал однажды, как Наташа, восьмимесячная, кажется, собирала своими тоненькими пальцами крошки на диване. И, рассказав, чуть улыбнулся.
И вот грянул гром. В 38–м году Николая Алексеевича арестовали. Вечером пришла к нам Катерина Васильевна и рассказала об этом. Пока шел обыск, сидели они с Николаем Алексеевичем на диване, рядышком, взявшись за руки. И увели его.
Катерину Васильевну разглядели мы тут как следует, одну, саму по себе. Спокойно, с чисто женским умением переносить боль, взвалила она на плечи то, что послала жизнь. Внезапное вдовство - не вдовство, но нечто к этому близкое. Так в те дни ощущалась разлука. Двое ребят. Домработница сразу же, рыдая и прося прощения, призналась, что она боится, и попросила расчет. Передачи. Справки. И наконец пришлось ей с детьми выехать в Уржум, на родину Николая Алексеевича, где оставался кто‑то из родни. Летом 39–го года высылку признали незаконной. Катерина Васильевна вернулась. Она все не жаловалась, разговаривала все так же спокойно, даже весело. Делилась своим горем только с двухлетней Наташей, которая нечаянно выдала мать, сказав Лидочке Кавериной: «Ох, тяжело, как жить будем!»…
О пересмотре дела Заболоцкого подал ходатайство Союз писателей. Точнее, ряд влиятельных московских писателей. И дело направлено было на пересмотр. Когда горе - злосчастье вот- вот спрыгнет с твоих плеч - и ты надеешься на это, - еще труднее сохранять спокойствие. Но у Катерины Васильевны и тут хватило сил не показать, как ждет она счастья. Как замучилась, ожидая. Каверин, изо всех сил хлопотавший по этому делу, утверждал, что Николай Алексеевич вернется вот - вот, со дня на день. Но грянула война. И жизнь Катерины Васильевны стала еще страшнее. Когда 11 декабря 41–го года уехали мы из Ленинграда, Катерина Васильевна с детьми поселилась в нашей квартире. С конца января, чтобы голодающие дети теряли меньше сил, она их все время держала в кровати. Было это в начале февраля 42–го года… Первые месяцы Катерина Васильевна подрабатывала тем, что ухаживала за больной старухой, которая уделяла ей какую‑то часть своих запасов за это, чем Катерина Васильевна и подкармливала детей. Наташа спросила однажды: «Мама, это правда было или мне во сне снилось, что ты когда‑то меня заставляла есть». Но вот старуха умерла. И труп ее все носили с площадки на площадку. Жильцы. Чтобы избавиться от него. Но трупы все прибавлялись, на всех площадках, на улицах. И вот наконец Кетлинская включила Катерину Васильевну с детьми, маленькой племянницей и сестрой, той самой Л. В. Клыковой, что записана у меня в телефонной книжке, в список, в писательский список подлежащих эвакуации. А смерть в те дни как будто с умыслом ловила тех, что пытались от нее убежать. Однажды, кажется, было это 6 февраля, за два дня до отъезда, сидела Катерина Васильевна в нашей крошечной кухне, где удавалось кое‑как поддерживать тепло. Дети лежали на раскладушке. Шел сильный артиллерийский обстрел нашего района. Снаряды так и рвались по соседству. Боже мой, как далеко ушло в глубь веков то время, когда сидели мы в пивной…
Катерина Васильевна еще с порога, как Наташа о том, что нас «разбомбило», предупредила о таинственном Наташином заболевании. Но мы и думать об этом не захотели и не отделили девочку от остальных детей театрального дома. Уж очень она хорошо выглядела, и когда мыли ее, никаких признаков шелушения не обнаружили. Значит, девочка перенесла не скарлатину, а просто грипп. Весела она была необыкновенно, веселее всех на наших десяти метрах. Ей уже исполнилось пять лет. От отца унаследовала она нежнейший цвет лица и золотистые волосы, а от матери темные глаза. Маленький, живой, отчаянный мальчик, сын одного из мобилизованных работников Кировского областного театра, примерно Наташин ровесник, описывал ее так: «К Катерине Васильевне приехала дочка, красивая! Таких не бывает!» И все приняли девочку ласково, зазывали из комнаты в комнату. Вот возвращается она от Никритиной и Мариенгофа. «Ну, как тебя принимали?» - «Принимали? Очень хорошо! Какао. Бутерброд с медом. Бутерброд с колбасой. Очень хорошо принимали!» И, пожив в Кирове с неделю, пятилетняя Наташа сказала с удивлением: «Я не знала, что так хорошо жить!» А Никита, которому уже исполнилось десять лет, а на вид казалось меньше, все молчал и читал - нет, не читал, а изучал - одну и ту же книжку, купленную на вокзале. Называлась она «Постройка дома из местных материалов». Столько лет Никита был бездомным! Забьется в угол и рассматривает, рассматривает плиты, изучает, мечтает. А вдруг удастся построить? Катерина Васильевна, хоть и отошла немного в Костроме, была еще худее прежнего. Она рассказала о своих приключениях дорожных, об умершем научном работнике, которого даже собственная жена возненавидела, а потом пожалела, придя в себя. Рассказывала вдумчиво, сосредоточенно, как бы с трудом добывая воспоминания со дна души. И руки у нее, как всегда, были заняты. Что‑то перешивала ребятам. Катерина Ивановна спрашивает ее: «А где у вас кусок шерсти был такой хороший?» Она задумывается.
И отвечает сосредоточенно, как бы с напряжением собирая разбегающиеся воспоминания: «Забыла. Может быть, взяла, а может быть, и нет. Пять шкурок беличьих забыла, это я теперь точно знаю. Разве я помню, что брала? Я уезжала как в тумане!» Вскоре заболела Катерина Ивановна ангиной в очень сильной форме. Чего с ней вообще никогда не случалось. По хозяйству теперь хлопотала одна Катерина Васильевна. И ей изо всех сил помогала Наташа. И подметала, и бегала с пепельницей то ко мне, то к Катерине Ивановне и предлагала: «Макайте, макайте!» А Никита делался все молчаливей, и, едва поправилась Катерина Ивановна, свалился он. До сих пор спал Никита возле письменного стола, на полу, рядом с Наташей. Теперь соорудили ему у стены отдельное ложе из рюкзаков и тюков. Он лежал и вздыхал. И через несколько дней выяснилось, что у него воспаление среднего уха. И, несмотря на отчаянные боли, он только кряхтел. Дело уже идет к весне. Я только что пришел с улицы, где заметил, что деревянные мостки, идущие вдоль деревянных заборов, почти полностью обсохли, послушал, как с шумом бежит вода по канавкам по всей дороге от нашего дома вниз, к Пупыревке, к рынку, и обрадовался. Дома Катерина Васильевна меняет Никите компресс. Потом собирается капать ему в нос протаргол. И Никита просит кротко: «Подожди, подожди с каплями. Дай я отдышусь». А Наташа, вытирающая пыль, поет рассеянно: «Отдышусь, от - дышусь, от - дышусь». Когда все лечебные процедуры кончены, я спрашиваю Никиту: «Что ж ты лежишь, не читаешь? А где «Постройка дома из местных материалов»? Потерял?» - «Что вы! - отвечает Никита. - Я эту книгу берегу, как зенитку ока». Через несколько дней у Никиты началось воспаление желез. Квартирный врач вызвал инфекциониста. И тот установил, что у Никиты скарлатина. А жили мы в театральном доме. Кругом дети. Родители сердитые.
И надо сказать к их чести, что мы ни слова упрека не услышали от замученных и обиженных на весь мир соседок наших. Никиту увезли в больницу. В комнате нашей сделали дезинфекцию. Наташа играла только с моей Наташей, которой в то время было двенадцать лет. Глянешь за оттаявшее уже окно и видишь: стоит моя Наташа в своей шубке из каких‑то беличьих отходов, из бело - желтых прямоугольничков. Выросла она из этой шубы, так что она ей чуть не выше колен. Стоит Наташа, сильно откинувшись назад, держит на руках Наташу Заболоцкую в белой шубке. Маленькая Наташа это очень любит, хоть Катерина Васильевна и запрещает - боится, что большая Наташа надорвется. Когда маленькая Наташа играла одна и к ней по привычке направлялись соседские дети, она поднимала руку и кричала: «Не подходите! Заразитесь!» С ударением на втором «а». Каждый день ходили они - Наташа и Катерина Васильевна - к Никите в больницу. Он уже поправлялся. Он подходил к закрытому окну и кивал. А однажды показал записку, написанную крупными буквами: «Хочу домой». Больница помещалась на краю города, дорогу совсем развезло, так что Катерина Васильевна возвращалась домой еще более бледной, с еще более темными глазами, а Наташа - красная, как из бани. Однажды разыгралась буря. Кормились мы в Кирове в те дни относительно сытно, в основном картошкой. Наташа, некогда привередливая, ненавидевшая пенки или яйца всмятку, теперь их обожала. Но больше всего - масло. И, видимо, ей все время хотелось есть. И вот однажды обнаружилось, что масло в масленке сверху слизано. Кошек не было - кроме Наташи, никто не мог совершить преступление. А она не сознавалась. И ей так строго выговаривали - не за то, что слизала, а за то, что не сказала, что сама преступница пришла в отчаянье от своей нераскаянности. И Катерина Ивановна услышала на другой день, как Наташа говорит своей кукле: «Я, наверное, оттого такая плохая, что некрещеная».
В конце апреля, в назначенный день, отправилась Катерина Васильевна за Никитой и привела его, довольного, сдержанно улыбающегося. Дом из местных материалов еще не был построен, но все‑таки вернулся мальчик к своим, как бы домой. К знакомому неуклюжему эвакуационному багажу, в комнату, где уже прижился. Но приближался день новых странствий. Письменский помог Катерине Васильевне устроиться преподавательницей в интернат ленинградских школьников, эвакуированных в Уржум. Назначен был день отъезда. И перед самым этим днем покрылся сыпью, заболел я. Когда Катерина Васильевна укладывала вещи, еще не было установлено, скарлатина у меня или нет. Но она все поглядывала на меня сокрушенно, словно виноватая. Приехал за ними возчик, уже на колесах. Как нарочно, повалил мокрый снег. Я попрощался с Катериной Васильевной, с детьми. Поволокли к выходу тяжелый эвакуационный багаж. Катерина Ивановна вышла проводить во двор. И, глядя им вслед, едва не заплакала. Катерина Васильевна шагала под снегом, сгорбившись, рюкзак на спине, вела детей за руки.
Когда дня через два позвонила Катерина Васильевна из Уржума и узнала, что все‑таки у меня скарлатина, то ужасно извинялась, будто виноватая. А я все не мог отделаться от ощущения, вызванного рассказом Катерины Ивановны. Валит снег. На возу мешки, узлы, потемневшие от странствий, а возле шагает, сгорбившись, Катерина Васильевна и ведет детей. И примерно в эти дни бездетный Владимир Васильевич Лебедев горевал, вспоминая с искренней любовью о вещах, покинутых в Ленинграде. О каком‑то половнике, удивительно сработанном. О коллекции кожаных произведений искусств: ботинок, и полуботинок, и поясов, и о шкафах своих, и о кустарных фарфоровых фигурках своих. И под конец воскликнул убежденно, со страстью: «Да, да, не людей жалею, а вещи. Хорошие вещи создаются раз в сто лет. А людей - хватает!» О, шалуны! О, гении.
В Уржуме интернат оказался тяжелым. Собрали туда ребят трудновоспитуемых. Жила Катерина Васильевна с детьми в ка- ком‑то чуланчике и с утра до вечера крутилась то по службе, то по дому. И готовила, и стирала, и учила трудновоспитуемых, и глаз не спускала со своих ребят, которым приходилось расти в столь опасной обстановке. И так шло до 44–го года, когда Николая Алексеевича освободили. И Катерина Васильевна вновь двинулась в странствование. В Кулунду, где Николай Алексеевич работал теперь вольнонаемным. Сколько ребят, оставшихся в те годы без отца, «потеряли себя»… Но Катерина Васильевна привезла отцу ребят хороших и здоровых. Только бледных и худеньких, как все дети в те времена. И семья Заболоцких восстановилась. Попрощавшись с Катериной Васильевной весной 42–го года, встретился я с ней и с детьми через пять лет. В Москве. Летом. В Переделкине, где снимали они комнату. Наташа, поздоровавшись, все поглядывала на нас издали из‑за деревьев. Исчезла Наташа трехлетняя, исчезла пятилетняя, беленькая десятилетняя девочка, и та и не та, все глядела на нас недоумевающе, старалась вспомнить. И Никита поглядывал. Этот улыбался. Помнил яснее.
И Николай Алексеевич глядел на нас по - другому. И тот и не тот. И дома не снисходил к жене, а говорил с ней так, будто и она гений. Просто. Вскоре написал он стихотворение «Жена», в котором все было сказано. Все, со свойственной ему силой. Долго ли, коротко ли, но прописали Николая Алексеевича в Москве. И Союз дал ему квартиру на Беговой. И вышел его стихотворный перевод «Слова о полку Игоревом» и множество переводов грузинских классиков. И заключили с ним договор на полное собрание сочинений Важа Пшавела. И он этот договор выполнил. Приедешь в Москву, придешь к Заболоцким и не веришь глазам: холодильник, «Портрет неизвестной», подлинник Рокотова - Николай Алексеевич стал собирать картины. Сервиз. Мебель. Как вспомнишь комнатку в Кирове, горы багажа в углу - чудо, да и только. И еще большее чудо, что Катерина Васильевна осталась все такой же. Только в кружке в Доме писателей научилась шить. Сшила Наташе пальто настолько хорошо, что самые строгие ценительницы удивлялись. И еще - повысилось у нее после всех прожитых лет кровяное давление. Сильно повысилось. Но она не сдавалась, глядела своими темными глазами весело и спокойно и на детей, и на мужа. Никита кончил школу и поступил в Тимирязевскую академию, где собирались его пустить по научной линии. Уважали. А Наталья училась в школе все на круглых пятерках. Это была уже барышня, тоненькая, беленькая, розовая, темноглазая. И мучимая застенчивостью. С нами она еще разговаривала, а со сверстниками, с мальчиками, молчала как замороженная. И много, очень много думала. И Катерина Васильевна болела за нее душой. А Николая Алексеевича стали опять охватывать пароксизмы самоуважения. То выглянет из него Карлуша Миллер, то вятский мужик на возу, не отвечающий, что привез на рынок, по загадочным причинам. Бог с ним. Без этого самоуважения не одолел бы он «Слова» и Руставели и не написал бы множества великолепных стихотворений.
Но когда, полный не то жреческой, не то чудаческой надменности, вещал он нечто, подобное тому, что «женщины не могут любить цветы», испытывал я чувство неловкости. А Катерина Васильевна только улыбалась спокойно. Придавала этому ровно столько значения, сколько следовало. И все шло хорошо, но вот в один несчастный день потерял сознание Николай Алексеевич. Дома, без всякого видимого повода. Пил много с тех пор, как жить стало полегче. Приехала неотложная помощь. Вспрыснули камфору. А через полчаса или час - новый припадок. Сердечный. Приехал профессор, который уже много дней спустя признался, что у Николая Алексеевича начиналась агония и не надеялся он беднягу отходить. Кардиограмма установила инфаркт. Попал я к Заболоцким через несколько месяцев после этого несчастья. Николай Алексеевич еще полеживал. Я начал разговор как ни в чем не бывало, чтоб не раздражать больного расспросами о здоровье, а он рассердился на меня за это легкомыслие. Не так должен был вести себя человек степенный, придя к степенному захворавшему человеку. Но я загладил свою ошибку. Потом поговорили мы о новостях литературных. И вдруг сказал Николай Алексеевич: «Так‑то оно так, но наша жизнь уже кончена». И я не испугался и не огорчился, а как будто услышал удар колокола. Напоминание, что кроме жизни с ее литературными новостями есть еще нечто, хоть печальное, но торжественное. Катерина Васильевна накрыла на стол. И я увидел знакомый финский сервиз, тонкий, синий, с китайчатами, джонками и пагодами. Его купили пополам обе наши Катерины уже после войны, в Ленинграде. Мы взяли себе его чайный раздел, а Заболоцкие - столовый. Николай Алексеевич решил встать к обеду. И тут произошло нечто, тронувшее меня куда живее, чем напоминание о смерти. Катерина Васильевна вдруг одним движением опустилась к ногам мужа.
Опустилась на колени и обула его. И с какой легкостью, с какой готовностью помочь ему. Я был поражен красотой, мягкостью и женственностью движения. Ну, вот и всё. Рассказываю все это не для того, чтобы защитить Катерину Васильевну от мужа. Он любит ее больше, чем кто‑нибудь из нас, ее друзей и защитников. Он написал стихотворение «Жена», а сила Николая Алексеевича в том, что он пишет, а не в том, что вещает подвыпивши. И уважает он жену достаточно. Ей первой читает он свои стихи - шутка ли. Не сужу я его. Прожили они столько лет рядом, вырастили детей. Нет ему ближе человека, чем она, нет и ей ближе человека, чем он. Но о нем, великолепном поэте, расскажут и без меня. А я сейчас болен и особенно чувствую прелесть заботы Катерины Ивановны, не ждущей зова, а идущей навстречу. Вот и рассказываю с особенным наслаждением о женщинах, которые, как говорят, по природной ограниченности своей не могут любить цветы…"
Вот оно, это стихотворение "Жена"
Откинув со лба шевелюру,
Он хмуро сидит у окна.
В зеленую рюмку микстуру
Ему наливает жена.
Как робко, как пристально-нежно
Болезненный светится взгляд,
Как эти кудряшки потешно
На тощей головке висят!
С утра он все пишет да пишет,
В неведомый труд погружен.
Она еле ходит, чуть дышит,
Лишь только бы здравствовал он.
А скрипнет под ней половица,
Он брови взметнет,- и тотчас
Готова она провалиться
От взгляда пронзительных глаз.
Так кто же ты, гений вселенной?
Подумай: ни Гете, ни Дант
Не знали любви столь смиренной,
Столь трепетной веры в талант.
О чем ты скребешь на бумаге?
Зачем ты так вечно сердит?
Что ищешь, копаясь во мраке
Своих неудач и обид?
Но коль ты хлопочешь на деле
О благе, о счастье людей,
Как мог ты не видеть доселе
Сокровища жизни своей?
(1948)
Список участников событий:
Заболоцкий Николай Алексеевич, поэт
Катерина Васильевна, его жена
Никита и Наташа, их дети
Лидия Васильевна, ее сестра
Олейников Николай Макарович, поэт, редактор "Ежа" и "Чижа"
Хармс Даниил Иванович, поэт
Введенский Александр Иванович, поэт, стихов не знаю, знаю, что был арестован как "вредитель детской литературы", погиб где-то на этапе
Мариенгоф Анатолий Борисович, поэт-имажинист, друг Есенина, автор книги мемуаров "Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги"
Никритина Анна Борисовна, его жена, актриса
Каверин Вениамин Александрович, писатель, "Два капитана" и "Легкие шаги"
Лидочка Каверина, его жена, Лидия Николаевна Тынянова, тоже писательница и сестра Юрия Николаевича Тынянова ("Смерть Вазир-Мухтара" и "Кюхля", был не только писателем, поэтом и драматургом, но еще и литературоведом: "Пушкин и его современники", "Достоевский и Гоголь (К теории пародии)")
